Сергей Фомин - Пастырь Добрый

   — Можно и так.

   У меня были знакомые старики — муж и жена, с которыми я когда–то познакомилась на лекциях во Дворце искусств. Она болела ревматизмом и подагрой, руки у нее были скрюченные, ноги не ходили, муж возил ее на колясочке. Потом и он заболел, они нуждались в помощи. Надо было помочь им продавать вещи. Хотя это были мои знакомые, но моя мать и сестра тоже у них бывали. Мне же Батюшка не велел к ним ходить: «Ну что ж, не ходи, ведь мама помогает. А что касается продажи вещей, то это не всякому можно, ты и не берись». Когда же Батюшка узнал, что эти люди считают для меня веру вредным увлечением и всячески стараются меня отвлечь от церкви, то и вовсе запретил к ним ходить.

   Как–то мне неприятно было сказать неправду человеку, который ко мне относился хорошо. (Я пропускала работу из–за экзамена).

   — Ну что там — в хороших отношениях? Не все ли равно — лгать. А грехтвой я тебе разрешаю, — сказал Батюшка со властью, благословляя меня.

   О прислуге: — Если медленно делает — ничего, только была бы честная. А то тут одни взяли прислугу и не могли нахвалиться: «Дуня, Дуня», — дело в руках горит. А ушли все и вдруг приходят — квартира обокрадена. Дуня и воров привела. Вот какой народ теперь!

   — У тебя есть мое правило? Ну как оно тебе (нравится)? Я вот тут дал одной учительнице, она мне сказала, что оно ей очень помогло. (Речь шла о «Кратком правиле благочестивой жизни», которое называлось у нас «Батюшкиным» и было взято им из книги еп. Платона Костромского «Напоминание священнику о его обязанностях». Еще была в употреблении, с благословения Батюшки, «Исповедь внутреннего человека», принадлежащая кому–то из Оптинских старцев).

   Один раз на исповеди я засмеялась по какому–то поводу, — что–то в Батюшкиных словах показалось мне шуткой. Никогда не забуду той грозной синей искры, которая как молния блеснула в Батюшкиных очах.

   «К Святой Чаше надо подходить со вниманием и благоговением».

   Когда бывало подходишь приобщаться, то на словах «приобщается раба Божия девица Елена во оставление грехов ея и в жизнь вечную» голос Батюшки приобретал какую–то особенную мягкость, выражая особый мир и любовь.

   Раз я должна была причащаться, а накануне у меня поднялась тошнота. Батюшка обезспокоился, велел на ночь положить на желудок грелку; причащаться же разрешил с условием часа на два после причастия воздержаться от пищи.

   Однажды пришло мне на ум, что надо бы читать правило перед исповедью, как это бывает в других церквах. Когда я входила к Батюшке, он вдруг начал читать молитву: «Се, чадо, Христос невидимо стоит»…, чего раньше никогда не делал. Когда же я после исповеди высказала ему свои мысли о правиле и о том, что его нет на Маросейке, Батюшка сказал: «Какое тебе еще правило?»

   — Да вот раньше читали акафисты Божией Матери, Спасителю…

   — Какое тебе еще правило? Вот я тебе правило прочел, когда ты взошла.

   Ревниво относился Батюшка к чтению в храме вечерних и утренних молитв. Я спросила: нужно ли читать вечерние молитвы после того, как их выслушаешь в храме?

   — Нет, не нужно, они для того и читаются.

   — А если невнимательно слушаешь?

   — Да что же, всего ведь десять минут.

   — Дома легче быть внимательной, здесь ногами шаркают, подходя под благословение, не дают слушать.

   Но выражение лица Батюшки говорило, что все же как ни хорошо молиться дома, а в храме лучше. (Только после исповеди, если придется дома поесть, указывал Батюшка вечернее правило читать снова).

   Не позволил мне Батюшка ухаживать за одной близкой душевнобольной, говоря, что мне это вредно, так как я сама нервная.

   Одна приятельница на работе заставила меня насильно за себя дежурить, говоря: «Ты христианка, и потому должна делать все, что тебя ни попросят». Я сказала Батюшке. Он рассердился:

   — Не надо давать наступать себе на ноги. Ты ей скажи: зачем ты мне про это говоришь? Какое кому дело до этого? Ведь я не лезу и не говорю о том, что у тебя на душе?

   Меняться дежурствами Батюшка не велел, а если будут настаивать, то сказать: «Не могу, я не здорова и мама у меня нездорова».

   Когда хоронили сестру Лизу, Батюшка очень тепло говорил о ней, в особенности о том, какая она была кроткая и как огорчалась болтовней сестер в храме.

   Когда я начала читать Иоанна Лествичника, Батюшка не позволил, а велел перечитывать и конспектировать авву Дорофея:

   — Ты думаешь: прочитала и ладно, и все. А надо делами читать. Еще и еще перечитывать. А то — прочла и ничего не осталось.

   — Без помыслов молитва может быть только у Ангелов. Ты, может быть, устала. Ты все нервничаешь, это тебе и в молитве и во всем мешает. И в работе ты будь спокойнее.

   — Церковь не кооперация, как некоторые говорят, не отдельные зерна, а одна душа.

   — Святые, когда приближаются к Богу, начинают лучше видеть свои грехи.

   Вспоминается, как при мне приводили к Батюшке прощаться на ночь его внучат: Зою, Ирочку и Алешу [80], в одних рубашечках. Они складывали ручки под благословление, а Батюшка за хорошее поведение давал им по кусочку шоколаду. Дети относились к нему с благоговением, а в глазах Батюшки, когда он их благословлял и трепал по щечкам, светилась любовь, в особенности во взгляде на Алешу. Алеша, когда был маленький, был очень схож с Батюшкой. Это особенно поразило меня, когда на Рождестве Батюшка вывел его в столовую за ручку.

   Помню я подходила исповедываться, а о. Сергий вышел из алтаря что–то спросить Батюшку. Как сейчас вижу Батюшку, смотрящего на него с улыбкой, с любовью, с радостью о том, что у него такой сын. Нельзя по–иному сказать, что глаза его «светились» этими чувствами.

   Какая живость была у Батюшке — и дома, и в служении в храме.

   То, что давал Батюшка душе, заключалось не только в советах его, не только в словах, но во всем его существе, в его виде, в голосе, в движениях, в его ласке, в том, что он иногда похлопает по щеке или потреплет за уши. «Ишь какие они у меня стали, до ушей не доберешься!» (под косынкой). Бывало рассказываешь что–либо Батюшке, а он сидит против тебя, засунув руки за пояс и или улыбается, или слушает серьезно, немного наклонив голову, и вдруг перебьет, смеясь: «Послушай, Лелька, я что тебе говорю!» Или полулежит на кровати, опершись локтем на подушку и потом встрепенется: «А я что говорю? Надо быть хорошей с мамой, кроткой, не дерзить!» Или: «На службе надо быть серьезной, солидно себя держать», или: «А я говорю: не надо болтать, слышишь, Лелька? Нельзя болтать!» А сколько раз бывало Батюшка благословит, пока с ним разговариваешь: что ни скажет сделать, тут же и благословит, и не один раз, даже рука не поспевает сложиться для благословения.