Афонский патерик или Жизнеописания святых на Святой Афонской Горе просиявших

Видя неумолимый нрав воеводы, юноша принял на себя веселый вид и сказал: «Да будет воля Господня!». Уверяя, что пойдет с ними, он тайными воздыханиями взывал к Господу, чтобы Милосердый был его помощником в этой напасти и позволил, благочестия ради, употребить хитрость — ибо сердце его было исполнено мудрости. Князь просил игумена приготовить светлую трапезу для утешения сербских пришельцев, а, между тем, с вечера начать утреннюю службу и открыл ему тайную свою мысль. Игумен поспешил исполнить желание его: устроилась обильная вечеря, и сам настоятель служил при трапезе, которая продлилась далеко за полночь. Это было накануне воскресенья. Игумен велел ударить в било ко всенощному бдению, а сам вместе с юношей встал от вечери; восстал и воевода со своей дружиной, чтобы присутствовать при службе церковной, ибо не дерзал спустить глаз с юного своего князя. Медленно шло пение и чтение, по уставу святых отцов; сторожившие юношу, утомленные еще от дороги и после пиршества исполненные вином, забылись сном в церковных седалищах. Ревностный Растко, едва только заметил это, тотчас встал из среды их и, поклонившись пред святым алтарем, произнес Господу обеты иноческие. Потом взял он с собою одного старца инока, почтенного саном священства, и вместе с ним взошел на высокий монастырский пирг, заключив за собой железные двери. Священноинок, сотворив молитву, отрезал власы главы его и облек его в ризы ангельского образа: Растко мирское имя свое изменил на имя Саввы, которым прославилась земля сербская. Простершись на землю, много пролил он слез и произнес благодарные молитвы ко Господу, исполнившему пламенное желание его сердца. Старец инок пристыжен был плачем юноши, который в столь нежные годы показывал уже такую высокую ревность по Боге.

Покамест совершалось это на высоком пирге — внизу, в храме великомученика Пантелеимона, всенощное бдение окончилось: очнулись стражи, проспавшие своего князя, и ужаснулись, не видя его между собою; они стали искать его всюду, в церкви и в обители и, не находя, начали досаждать игумену и бить монахов. Воевода, утишив молву, говорил братии: «Мы приняли от вас, честные отцы, неправду и бесчестие, но, стыдясь ангельского вашего образа, кротко и человеколюбиво обходились с вами. Не тот ли из вас, что приходил просить дара у владыки нашего, — не он ли, льстец, достойный смерти, в ничто вменив этот дар, бежал и похитил сына у отца, родителей поверг в смертный плач, а нас — в безвыходные затруднения? Теперь же вот опять укрыли вы от нас господина нашего. Откуда такое своеволие? Как можете вы ругаться над нами? Головой своей дадите нам ответ: откройте, где скрыли вы князя?»

Слыша на высоком пирге, что воевода готов уже свирепствовать и что нещадно бьют иноков, юноша убоялся суда Божия, если бы злоба довершилась убийством. Он приник с вершины башни и во мраке ночи воззвал к своим. Все обрадовались, услышав голос его, и устремились к пиргу, взирая на высоту и как бы желая проникнуть очами мглу ночную, чтобы утешиться его лицезрением. Инок Савва, бывший князь Растко, сказал воеводе: «Ты ли в седой голове носишь ум юноши и, имея с собою в стране чужой полк людей, высоко думаешь о себе?», а благородным юношам говорил: «Бога ли вы не боитесь, ни ангельского не стыдитесь образа? Годится ли вам вооружаться на иноков во святыне храма? Какое зло сделали они вам? Если ищете меня, то вот я пред вами; впрочем, ныне еще не свободен, а завтра увидите меня; оставьте же этих в покое». Объятые страхом и стыдом, благородные воины сербской дружины безмолвствовали и не знали, что отвечать своему князю, а только обступили пирг и стерегли его всю ночь. На рассвете же князь-инок опять приник с высоты столпа и возгласил к своей дружине. Узрев его в таком виде, подняли они горький плач и со слезами пали на землю. Инок же Савва, сострадая их горю, утешал их следующими словами: «Сделавшееся со мною угодно было Богу: Сам Господь привел меня сюда, так что вы не настигли меня, и Он же теперь избавил меня от рук ваших. Вы хотели совратить меня с доброго, желанного мною пути и похвалиться пред вашим владыкой, но Бог мой, на Которого уповая вышел я из дома отеческого, и здесь был мне помощником, как вы сами видите; Он и впредь направит жизнь мою по Своей воле. Прошу вас не скорбеть и не сокрушаться обо мне: напротив, восхвалите вместе со мною Бога, удостоившего меня этого спасительного и желанного мною образа. Возьмите с собой знакомую вам княжескую мою одежду и волосы от моей головы да и возвращайтесь с миром восвояси; отнесите эти залоги родителям и братьям моим, чтобы они поверили вам, что вы нашли меня в живых, но, по благости Божией, уже иноком: Савва — имя мое».

Сказав это, новый инок бросил с вершины пирга свою одежду и юношеские волосы, а с ними вместе и хартию, написанную его рукой в утешение родителям, которых он умолял «не иметь о нем ни малейшей скорби и не плакать, как о погибшем, а скорее молить Господа, чтобы их молитвами совершить ему доброе. Пусть и они по мере своих сил попекутся о душе своей и пусть не чают его более видеть во временной жизни — разве только Бог позволит ему во Святой Горе дождаться владыки, отца своего, насладиться зрением честных седин и насытиться излияниями сладкой его любви!» Многое к этому еще присовокупил Савва из слов евангельских — о правде, милости и суде, и о том, чтобы не делать другим, чего себе не желаешь, и заключил следующим обетованием Господним: всяк, иже оставит дом, или братию, или сестры, или отца, или матерь, или жену, или чада, или села, имене Моего ради, сторицей приемлет и живот вечный наследит (Мф. 19, 20).

Подняв брошенные с пирга княжескую одежду, хартию и волосы, воевода и его дружина положили все это пред собою и оплакивали живого, как мертвого. «Что ты сделал с нами, князь! — восклицали они, — нам горше смотреть на тебя теперь, когда ты найден, чем тогда, когда бежал от нас; такое обретение печальнее самой утраты! Вот и княжеская одежда, но как мы отдадим ее родителям и братьям! Вот волосы с любимой головы, которыми доныне утешались сердца и взоры их, но теперь не покажутся ли они несчастным как бы вервие удавления! Все это исполнено не радости, а плача! Какое примем за тебя возмездие? В какую светлую одежду облекут нас те, которых сами мы облечем в одежду сетования? Предложенный нам ночной пир исполнен был прелести — он уподоблялся той трапезе, которой обольстил Иаков отца своего, чтоб исторгнуть у него благословение! Подносимая тобой чаша, князь, казалась полна меду любви, а между тем она растворена была горькой желчью! О ночь, в которую мы заснули, будь ты темна, по слову Иова, и да не причтешься ты к ночам лунным! В эту ночь мы, как безумные, достойные всякого осмеяния, в один час упустили из рук труды многих дней! Сон, по грехам нашим, одолел нас, а если бы, как было нам повелено, мы обложили бежавшего узами, то были бы теперь свободны от скорби смертной. Как явимся владыке нашему! Какой камень или какое железо выдержит ту повесть, которую мы принесем твоим родителям и братии!»