Владимир Топоров - Святость и святые в русской духовной культуре. Том 1.

Ср. др.—исл. hraut "испытание", "беда"; "искушение", ирл. troscaim (и.-евр. *trudsno ).

В этом смысле труд оказывается «жесткой» аскезой, умерщвлением плоти, самоистязанием, с одной стороны, и смирением и уничижением, с другой. О последнем см. в связи с изготовлением просфор и полевыми трудами Феодосия еще в его детстве и отрочестве. Уже отмечалось выше, что сам он отчетливо сознавал этот аспект уничижения–смирения в совершаемых им работах. К мотиву труда–мучения, страдания ср.:

Она же видевъши сына своего въ таковеи скорби сущи, бе бо уже лице его изменилося отъ многааго его труда и воздержания… (32в).

Эта ненадуманная, но органичная и из потребностей жизни вытекающая связь «личного» и «общественного» формировала самое монашескую общину, реализовала идею «общежитности» и вместе с тем контролировала ее. Соответственно этому труд каждого легко соотносился с трудом всех, а последний естественно понимался как сумма «частных» трудов, и, следовательно, не находилось зазора, где бы мог укорениться «бюрократизирующий» элемент, выступающий как посредник между теми, кто творит труд, и результатами этого труда.

Эпизод с выставлением обнаженного тела комарам и оводам, см. выше.

И здесь снова трудно не вспомнить это же качество у матери Феодосия.

Феодосий учил монахов молиться в келье Богу, и «якоже кто можетъ и рукама же своима делати по вся дьни, псалмы Давыдовы въ устехъ своихъ имуще» (39а), т. е. поступать так, как делал и он сам (ср. также 43г).

И въ І–вую неделю таковаго въздерьжания и яко добрыимъ подвижникомъ потрудивъшемъся въ ту неделю, темьже уставлено бысть преподобьныимъ отьцемь нашимь Феодосиемь, въ пятокъ тоя недели да бывають имъ хлеби чисто зело, друзии же от нихъ с медомь и съ макомь творени. (52а–52б).

Стоит обратить внимание на ту подробность и детальность, с какими Феодосий входит в круг бытовых забот братии.

Сицимь же образомь творяаше, еже аще слышаше кое дело творимо, благословению первое не възяту бывъшю, не бо хотяаше, да святое стадо того таковааго брашьна въкусити, еже не благословениемь сотворено и от преслушания суще, но се яко вражию часть сущю повелеваше овогда въ пещь горущю въметати, овогда же въ речьныя струя воврещи. (52а).

В мифопоэтическом контексте заслуживает внимание, что еда и питье не просто бросаются, выливаются или отдаются кому–либо другому, но как бы возвращаются исходным «чистым» (и «очищающим») природным стихиям — огню и воде(испорченное лампадное масло — земле, см. 53б). Кстати, нужно иметь в виду совокупное участие огня и воды в изготовлении хлеба.

Ср.: «Еже о семь да не зазрить ми никътоже от васъ, яко сии седе въписахъ и пресечение слову сотворихъ…» (52г), с последующей мотивировкой этого «пресечения слову», — чтобы знали, что не следует ни в чем ослушаться наставника, что все утаенное выйдет наружу, что от Бога ничего не скроется и он не попустит ослушанию или обману.

Ср. «мораль» рассказа:

Богу сице извольшю на соблюдение святаго стада иже и таковъ подвигъ сотворьше въ святую ту неделю, то же да не таковыихъ хлебъ въкусять. Но се, яко вражию часть сущю, гадомь оскверни сию Богъ, якоже на показание тому быти. (52г).

Другой подобный эпизод связан с нехваткой деревянного масла для лампад и намерением заменить его льняным; однако, когда пономарь собрался налить его в лампаду, он обнаружил в нем мертвую мышь, как–то попавшую в него. Блаженный, который дал пономарю разрешение на замену масла, укорил себя за неверие и за то, что возложил надежду на Бога; после этого он велел пономарю вылить льняное масло, помолиться Богу и надеяться на его помощь; действительно, вечером кто–то из богатых неожиданно принес большую корчагу с деревянным маслом; им заправили все лампады (не исчерпав его) и на следующий день справили светлый праздник Богородицы (53а–53в).

Ср. также историю с экономом Анастасием (44г–45б), беспокоившимся, что нечем на следующий день кормить братию. Внезапно ночью является некто принесший золотую гривну (хотя ворота монастыря были заперты). Видя в этом изволение Божье, Феодосий велит эконому устроить братии «праздьникъ великъ дьнесь».

Ср.: «[…] якоже всемъ чюдитися о премудрости и разуме детища и о скоремь его учении» (28а).

Можно вспомнить, с каким чувством рассказывает об этом юноша Феодосий своей матери, невольно выступая как учитель перед ученицей (29г).

Ср.: «[…] но не абие обличааше ихъ, но якоже издалеча притъчами нагоня, глаголааше къ намъ» (38г).

Размышляя о том, каким должен быть наставник, Феодосий помнил о словах Господа — «Иже аще кто въ васъ хощеть быти старей, буди всехъ убо мений и всемъ слуга» (36г).

Ср. еще «[…] но по вся дьни братию всю утешая, учаше…» (37а), ср. 61б и др.

В этом, а возможно, и в некоторых других случаях создается впечатление, что Феодосию как бы душевно неловко («стыдно») замечать вину, промах человека, если только есть надежда, что сам этот человек может преодолеть их, исправиться.

В духе 81–го псалма. Ср. у Державина:

И опять та же потаенность подвига благодеяния!

Эти эпизоды подробнее рассмотрены ранее, см. «Работники одиннадцатого часа» («Слово о законе и благодати» и древнекиевские реалии, Russian Literature XXIV–I [1 July 1988]), см. выше.

Та же функция, но в ином отнесении и аранжировке, конечно, была известна и блаженному: он ее субъект, объект — Иисус Христос, поле этой «экземплефикативно–имитативной» функции — связь между подражающим и подражаемым.

Наконец, нужно иметь в виду, что Феодосий и его подвизание стали примеромеще в одном — специальном — смысле. Русские люди оценили Феодосия как святогои его жизнь как святую (житие). Более того, они видели и в том и в другом примерсвятости — при том, что в течение определенного времени других примеров «своей» святости не существовало, не считая, может быть, из ряда вон выходящего примера святых мучеников–страстотерпцев Бориса и Глеба. Эта святость Феодосия была явлена чудом. Человек, ехавший ночью по небольшой горке над монастырем сподобился видеть «чюдо исполънь ужасти»: над монастырем сиял «светъ пречюденъ», и в нем увидел человек Феодосия, стоявшего перед церковью, «руце же на небо воздевъшю и молитву къ Богу прилежьно творяща». В это же время явилось и другое чудо — из купола церкви поднялся огненный столп, который, изогнувшись наподобие свода («акы комара сотворивъся»), достиг другого холма в том месте, где Феодосий указал место для церкви (позже ее здесь и построили).