Теодор Драйзер - Гений

— Как вы думаете, доктор, будет она жить? — спросил его Юджин прерывающимся от волнения голосом.

— Трудно сказать, — ответил тот с чрезвычайно озабоченным видом. Трудно сказать. Сил у нее не так уж много. Слабое сердце и плохие почки это скверная комбинация. Как бы там ни было, у нас был один только выход, и мы должны были им воспользоваться. Я рад, что удалось спасти ребенка. Сестра о нем позаботится, будет сделано все, что нужно.

Он вышел из больницы, как рабочий уходит после работы к себе домой, как дай бог каждому из нас уходить, исполнив свое дело. Юджин подошел к Анджеле. Как он сожалел сейчас о тех долгих годах взаимного недоверия, которые привели к этому. Ему было стыдно за себя, стыдно за жизнь, за всю эту путаницу, которую она порождает. Анджела казалась такой маленькой, бледной, изможденной… Да, всему виной он. Это он привел ее на операционный стол своей ложью, своим непостоянством, своим неустойчивым характером. С известной точки зрения это попросту убийство, тем более что сердце его смягчилось лишь в самую последнюю минуту. Но жизнь и его не слишком миловала. Да, да… О, дьявольщина! Будь оно все проклято! Только бы Анджела выздоровела, — он постарается исправиться. Да, непременно. Не ему бы говорить такие вещи, но он постарается. Право же, любовь не стоит тех жертв, каких она требует. Бог с ней, с любовью, бог с ней! Он проживет и без нее. Альфред Рассел Уоллес прав, — есть неведомые нам таинственные силы. Где-то есть бог. Он царит над миром. Недаром же существуют эти могущественные темные силы. Только бы Анджела не умерла, — он исправится, он будет вести себя иначе. Да, да, он станет совсем другим.

Он всмотрелся в лицо Анджелы; она показалась ему такой слабой и бледной, что он подумал: «Нет, она не выживет».

— Едем ко мне домой, — просила его Миртл, которая только что приехала. — Здесь мы все равно ничего не можем сделать. Сестра говорит, что она придет в себя только через несколько часов. А ребенок в надежных руках.

Ребенок, ребенок! Он забыл про ребенка, забыл о существовании Миртл. Он думал только о той долгой, мрачной трагедии, какой была его жизнь, о том, сколько зла он причинил.

— Ну, едем, — устало ответил он.

Близилось утро. Они вышли, сели в такси и поехали к Миртл. Но, несмотря на страшную усталость, Юджин почти не спал. Он, словно в горячке, метался с боку на бок.

Он встал рано, ему не терпелось поехать в больницу и узнать, как Анджела и как ребенок.

Состояние Анджелы, вдобавок к сердечной слабости, осложнилось еще тем, что в самый момент родов у нее сделалась так называемая эклампсия, особый вид нервного расстройства, сопровождаемого конвульсиями. Установлено (во всяком случае, таковы были статистические данные того времени), что в одном случае из пятисот роды осложняются подобными симптомами, уносящими новорожденную жизнь. В половине случаев погибает также и мать, каковы бы ни были меры, принятые самыми опытными хирургами. На возможность этой болезни указывают известные изменения в почках, хотя вызывается она не ими. Пока Юджин во время родов находился в коридоре, он был избавлен от страшного зрелища, — Анджела лежала, уставившись в пространство, рот ее скривился в страшной гримасе, она вся изогнулась, руки ей свело, скрюченные пальцы медленно шевелились, вызывая представление о механической фигуре, у которой кончается завод. За этим последовало беспамятство и столбняк, и если бы ребенок не был немедленно удален из чрева, и мать и младенец погибли бы в страшных муках. Но и сейчас у Анджелы не было сил бороться за жизнь. Она ненадолго пришла в себя, и у нее началась сильнейшая рвота, а потом снова погрузилась в беспамятство, сопровождавшееся бредом. Она называла имя Юджина. Ей мерещилось, очевидно, что она в Блэквуде, и она просила его приехать. Он держал ее руку в своей и плакал, так как знал, что ему ничем уже не загладить своей вины. Каким он был зверем!

Он закусил губу и невидящими глазами уставился в окно. Однажды у него вырвалось: «Эх, и дрянь же я, пропащий человек! Лучше бы мне умереть!»

Весь день и большую части ночи Анджела провела в беспамятстве. В два часа пополуночи она пришла в себя и попросила показать ей ребенка. Сестра принесла его. Юджин взял ее за руку. Ребенка положили с ней рядом, и она заплакала от радости, но плач ее был тихий, еле слышный. Юджин тоже разрыдался.

— Девочка? — спросила она.

— Да, — ответил Юджин и немного спустя добавил: — Анджела, я должен тебе сказать… Прости меня. Мне стыдно. Я хочу, чтобы ты поправилась. Я буду совсем другой, правда.

Но даже произнося эти слова, он подсознательно думал о том, может ли он измениться. Не будет ли опять все по-прежнему, если она выздоровеет, а может быть, даже и хуже?

Она погладила его руку.

— Не плачь, Юджин, — сказала она. — Все будет хорошо. Я поправлюсь. И мы оба будем вести себя иначе. Я и сама не меньше виновата, чем ты. Я была слишком строга.

Она стала перебирать его пальцы, а он задыхался от слез. Что-то больно сдавило ему горло.

— Прости меня. Прости меня, — выговорил он с трудом.

Через некоторое время ребенка унесли, и у Анджелы снова начался бред. Она страшно ослабела — до такой степени, что не могла уже говорить, хотя вскоре и пришла в сознание. Она пыталась что-то сказать знаками. И Юджин, и сестра, и Миртл поняли ее. Ребенка! Его принесли, и сестра держала его перед нею; Анджела улыбнулась слабой, печальной улыбкой и перевела взгляд на Юджина.

— Будь спокойна, я позабочусь о ней, — сказал он, склонившись над кроватью.

Мысленно он произнес клятву. Он станет порядочным человеком — отныне и до конца своих дней он будет чист. Ребенка снова положили рядом с Анджелой, но она уже не в силах была двигаться. Она все больше и больше слабела и вскоре скончалась.

Юджин сидел возле нее, обхватив голову руками. Итак, его желание исполнилось. Анджела умерла. Он получил хороший урок — вот что значит идти наперекор совести, здоровому инстинкту, непреложным законам жизни. Он просидел так целый час, не внимая просьбам Миртл, пытавшейся увести его.

— Прошу тебя, Юджин! — молила она. — Пожалуйста, пойдем!

— Нет, нет! — отвечал он. — Ну, куда я пойду? Мне и здесь хорошо.

Наконец он все-таки встал и пошел за нею, недоуменно размышляя о том, как устроить теперь свою жизнь, кто будет заботиться об… об…

«Анджела?» — пришло ему в голову имя. Конечно, он назовет ее Анджелой. Он слышал, как кто-то сказал в разговоре, что у нее будут золотистые волосы.

Пусть концом этой истории послужит нам повесть о философских блужданиях и сомнениях ее героя и о постепенном его возврате в русло обычной жизни, обычной в том смысле, как это понимает художник. Никогда уже, говорил себе Юджин, не будет он тем сентиментальным и увлекающимся глупцом, которому воображение рисует совершенство, едва он увидит красивую женщину. И все же был период, когда у них с Сюзанной — если б она внезапно вернулась — могли возобновиться прежние отношения, а может быть, и более пылкие. И это несмотря на владевшее им уныние и на его умозрительный интерес к «христианской науке», как к возможному средству исцеления, несмотря на угнетавшее его сознание своей вины перед Анджелой, своей жестокости, граничащей с убийством. Былая страсть по-прежнему терзала его сердце. Правда, он должен был теперь заботиться о маленькой Анджеле, которая стала для него источником радости и в известной мере отвлекала его от мыслей о себе. Ему нужно было восстановить свое материальное благополучие; он нес ответственность перед некоей абстракцией, именуемой общественным мнением, которое олицетворялось для него теми, кто знал его или кого он знал. И тем не менее в нем жила все та же старая боль, — и сознание, что ничто уже не мешает ему вступить в новый брак или построить свою жизнь на началах свободной любви, о которой когда-то грезила Сюзанна, рождало в нем безрассудные мечты. Сюзанна, Сюзанна! Его преследовало ее лицо, ее глаза, каждый ее жест. Не Анджела, несмотря на весь трагизм ее смерти, а Сюзанна. Он часто думал об Анджеле — о ее последних часах в больнице, о ее прощальном повелительном взгляде, говорившем: «Позаботься о ребенке!», и тогда горло его сжималось, словно схваченное сильной рукой, и к глазам подступали слезы. Но даже в эти минуты он не переставал чувствовать, что какие-то неведомые силы влекут его к Сюзанне, и только к ней. Сюзанна, Сюзанна! Ее волосы, ее улыбка, весь ее образ стал для него воплощением романтической мечты, которая была уже так близка и которая сейчас, когда Сюзанны не было с ним и разлуке их не предвиделось конца, сияла таким ярким светом, какого действительность, несомненно, была бы лишена.