Вадим Собко - Залог мира. Далёкий фронт

Грингель вышел из кабинета лейтенанта совершенно ошеломлённым. В мечтах его всегда привлекала идея заняться усовершенствованием производства, внести кое-какие изменения в работу своего цеха. Недаром он так любил и понимал машины, и только отсутстьие образования мешало ему осуществить давно задуманное изобретение.

Но Грингель боялся взять на себя такую ответственность. Он так глубоко задумался, стоя в проходе цеха, что не заметил даже, как к нему подошли товарищи.

— Что случилось, Бертольд? Ты не болен? — спросил

Дидермайер, пожилой токарь, с которым они работали на соседних станках.

— Нет, не болен, — встрепенувшись, ответил Грингель. — Но, наверно, скоро свихнусь — такую мне задачу задали.

— Что случилось?

— Да вот, понимаешь… Хотят меня сделать директором завода.

— Бертольд, а ты, может, и вправду того?..

Дидермайер выразительно покрутил пальцем около лба.

— Нет. Мне господин комендант предложил.

Рассказывая об этом, Грингель и жаловался и гордился одновременно. Он надеялся услышать от товарищей добрый совет, но, кажется, ошибся. Эх, не следовало им говорить! Теперь все будут смеяться над Бертольдом Грингелем.

— А как же Бастерт?

— Бастерт уходит с завода.

— Хорошенько подумай, Бертольд, прежде чем соглашаться, — сказал другой сосед Грингеля, низенький толстый Мюллер. — Они хотят тебя сделать директором, чтобы ты им выполнил план, а потом демонтируют завод, и мы все останемся безработными.

— Ты говоришь вздор, — решительно возразил Грингель. — Не в этом дело. Я боюсь не справиться.

— А я бы на твоём месте взялся, — подтрунивал Мюллер. — Не боги горшки обжигают. Попробуй. А когда тебя прогонят, тогда и все остальные поймут, что нечего лезть так высоко. Это же неслыханно — из рабочих в директора!

— У них в Советском Союзе рабочие даже министрами становятся, — возразил Дидермайер.

— Тогда Грингелю совсем нечего бояться, — иронизировал Мюллер. — Не сомневайся, Бертольд. Хоть недельку, а побудешь директором.

Грингель отмахнулся от Мюллера и включил свой станок. Он продолжал обтачивать поршни для моторов, а мысли его были заняты предложением коменданта.

Видимо, и Дидермайер думал о том же, так как после работы он неожиданно подошёл к Грингелю и сказал:

— Ты не бойся, Бертольд. Берись. Мы тебя поддержим-

Он кивнул товарищу и скоро затерялся в толпе.

Грингель вернулся домой, приготовил себе обед — он жил одиноко, и продукты ему покупала соседка, — а потом долго сидел, погружённый в свои мысли.

Наконец, решительно поднявшись, Грингель направился к Ренике.

Дорога в шахтёрский посёлок показалась ему невероятно длинной в этот туманный зимний вечер. Он позвонил к Альфреду, но за дверью никто не отзывался. Видно, приятеля не было дома. Грингель подождал на лестнице, пока не показалась Гертруда.

— Альфред на собрании, — сказала она, и Грингель совсем растерялся. С тех пор, как отменили военное положение, собрания заканчивались очень поздно.

«Значит, не удастся даже поговорить с Ренике!»

Он простился с Гертрудой и двинулся в обратный путь.

Кварталы медленно проходили перед ним, а он всё думал и не мог придти к окончательному решению. Так добрёл он до моста через быструю горную речушку — она не замерзала даже зимой.

Грингель остановился на мосту и стал всматриваться в чёрную быструю воду, отражавшую свет уличных фонарей. Он не сразу заметил, как к нему подошёл какой-то человек и стал сбоку.

Грингель оглянулся. Человек показался ему знакомым. Этот высокий, чистый лоб и очки в старомодной золотой «праве… Ах, да! Это же писатель Болер. Токарь как-то видел его на митинге. А что если с ним посоветоваться?

— У вас такой вид, — вдруг сказал Болер, — будто вы собрались топиться! Здесь не стоит: очень мелко. Сантиметров двадцать, не больше.

Писатель со всей серьёзностью объяснил, где удобнее это сделать, и Грингель невольно улыбнулся.

— Благодарю вас, — сказал он. — В таком совете я не нуждаюсь. Но если уж вы хотите помочь мне добрым словом, то я могу вам рассказать о своих затруднениях.

— А именно?

Грингель, не колеблясь, поведал Болеру всё. Старик слушал его с изумлением. Уж этого он никак не ожидал!

— К сожалению, я ничего не могу сказать вам, — с горечью произнёс он, когда Грингель закончил. — Пока я и сам не нашёл своего пути в жизни. Будет нечестно, если я что-либо вам посоветую. Человек, который не знает дороги для себя, не может и не должен направлять других.

— Но вы же писатель! — воскликнул Грингель.

— Да, я только писатель, а не пророк, — сердито ответил Болер и быстро зашагал прочь. Отойдя уже на десяток шагов, он неожиданно вернулся к Грингелю и сказал: — Я могу сказать вам только одно: смелые решения всегда бывают наилучшими. Такой совет, слава богу, меня ни к чему не обязывает.

Он повернулся и через мгновение исчез в темноте.

Бертольд Грингель долго смотрел ему вслед, потом крепко потёр рукою лоб и зашагал в противоположном направлении.

Встреча с Грингелем взволновала Болера не на шутку. Он уже старый человек, а от него на каждом шагу требуют каких-то определённых решений. Что это, неужто сама жизнь вынуждает его чётко определить своё отношение к событиям в стране?

Писатель возвратился с прогулки в плохом настроении. Всё было не по нём в этот день. Сейчас ему показалось, что дома слишком натоплено, а ведь уголь надо экономить. Болер взглянул на термометр и убедился, что температура в комнате обычная — восемнадцать градусов.

Он взял газету, чтобы отвлечься от беспокойных мыслей, но что ни пробовал читать — всё касалось тех самых проблем, от которых так хотелось уклониться.

Хорошо, если бы пришёл Макс Дальгов. Сыграть партию в шахматы, и сразу всё пройдёт. Но так рано Дальгов никогда не приходит. Вероятно, он ещё на работе.

Мелодично прозвонил звонок, и Болер, довольный, потёр руки. Кто бы ни пришёл, можно будет забыться за разговором. В передней послышался женский голос, и писателю показалось, что это фрау Гартман.

Он поспешил к двери. Действительно это была она.

Болер обрадовался актрисе. Они поговорят об искусстве, о театре. Это будет настоящий отдых от всего навязчивого, обыденного, неотступного.

Старик достал из шкафа заветную бутылку зеленоватого ликёра; он хлопотал и суетился вокруг гостьи.

Эдит Гартман заметила его радость — на утомлённом, нервном лице её засветилась улыбка. Она устроилась поудобнее на диване, выпила рюмку ликёра и теперь охотно слушала хозяина.

Писатель собирался говорить только об искусстве.

Однако память всё время возвращала его к этому странному рабочему, которому вдруг предложили стать директором завода. Не говорить о нём Болер, оказывается, не мог.