Мюд Мечев - Портрет героя

Я разворачиваю большой рулон французской бумаги. На ней рисовал мой отец… Натягиваю ее на подрамник и, поставив подрамник на мольберт, сижу перед этим белым планшетом, глядя на фотографию. Она вся расчерчена на клеточки. Я боюсь сделать первые штрихи, перенося рисунок, боюсь испортить эту белую прекрасную бумагу… Но знаю, что начать все равно надо: у меня мало времени. И, осторожно водя карандашом по бумаге, я переношу на нее рисунок с фотографии.

— Как похож! — восторженно говорит за моей спиной брат. — Ты его красками будешь делать?

— Да, но не мешай, прошу тебя!

Громкий стук в дверь отвлекает меня.

— Я открою. — Брат бежит в коридор и через минуту возвращается… вместе с домоуправом.

Он здоровается со мной, пялит глаза на рисунок, потом тычет своим толстым пальцем в фотографию, приколотую под ним.

— Что он у тебя, в тюрьме, что ли? — И громко хохочет над своей шуткой.

— Нет… Это делается для переноса рисунка на большой размер.

— А я думал — тюрьма! — И он снова ржет. А брат смотрит на его перетянутый офицерским ремнем живот, сотрясающийся от смеха. — Ну вот! — Он плюхается на диван. — Я пришел вовремя. — Он вынимает из кармана платок, и аромат «Грез лета» разносится по комнате. Расправив платок, он вытирает лоб, достает из бокового кармана банку сгущенного молока и со стуком ставит ее на стол. — Можешь нарисовать мой портрет?

Я смотрю на его толстую рожу: он побрился и… даже припудрился!

— Нет, я не умею.

— Врешь! Умеешь! — хитро прищурившись, заявляет домоуправ и, засунув руку в другой карман, вынимает банку американской тушенки. — Цену набиваешь? Так и надо! Молодец! А с них сколько взял? — Он кивает на мольберт.

— Нет, я не смогу нарисовать ваш портрет, у меня ничего не выйдет. И красок нет.

— Так! — Это он произносит уже недовольно. — А этого нарисовал же! — И он кивает на мольберт.

— Так он же Герой! — говорю я простодушно, но, взглянув на домоуправа, понимаю, какое действие произвели на него мои слова.

Презрительно глядя на меня, он решительно берет банки и засовывает их в карманы.

— Дурак ты! Я же хотел помочь тебе и твоей матери! Ведь я многое могу… И все это знают! Что ж, не хочешь — как хочешь! Найдем и получше! А так одни дураки живут, как вы. Ну что ты получишь за этот портрет? Молчишь… Таких, как я, рисовать нужно, понял? Мы жили и будем жить, а вы все, идиоты, передохнете! Герой! — усмехается он. — Тот герой — уже вверх дырой!

«Чтоб ты провалился, сволочь, со своей житейской мудростью!»

— Только время потерял, а все она: «Такой культурный мальчик!» Погоди! А разрешение у тебя есть? Разрешение рисовать на дому? Ведь ты же надомник! А каждый надомник должен иметь патент! Да… Надо проверить! — угрожающе говорит он. — И если нарушаешь, понесешь ответственность! По закону! — И, подняв палец, он уходит, не попрощавшись.

Скоро вечер. Я выхожу на улицу. Около дома стоит Дуся, кутаясь в легкое американское пальто.

— Здравствуйте!

— Здравствуй! — Она протягивает мне руку в тонкой красивой перчатке. Я не могу оторвать от нее взгляда: такой фантастической кажется мне эта элегантная перчатка в нашем убогом мире. Она замечает мой взгляд и говорит равнодушно: — У меня много таких. — И я понимаю, что она не хвастается. — Английские, лайковые… А ты что делаешь?

— Иду от Славика.

— Слушай! — Она оглядывается. — А сержант Митрофанов пишет?

— Он пишет, — отвечаю я, стараясь не смотреть ей в глаза. Она облегченно вздыхает. — А как вы? Счастливы?

— Ах, какой ты глупый! Нет счастья. Нет и не было. Все это люди придумали. — Она говорит совершенно спокойно. — Ну пока. И скажи маме… скажи, что я ее никогда не забуду!

— Спасибо.

— Прощай… И знаешь, картина твоего отца была очень красивой!

— Какая?

— Адам и Ева… Ну все! До свидания!

И она идет на угол нашей улицы, где клубы пыли оседают на мостовую, поднятые черной, покрытой свежим лаком эмкой. За рулем сидит сонный мужик, рядом — восточный человек с большим носом и густыми бровями. Задняя дверца отворяется, и из нее, кряхтя и наклонив машину, выходит Джевад Гасанович и улыбается Дусе. А восточный человек, не вставая с сиденья, протягивает ей через окно руку и произносит какую-то фразу, из которой я могу понять только два слова: гурия и главк. Дуся садится в машину и кивает мне на прощание.

— Ты будешь еще рисовать? — спрашивает брат.

— Да. И открой окно — так будет светлее.

— Хорошо, — соглашается он с радостью. — А можно смотреть?

— Да, но молчи и не мешай.

— Можно я спрошу только раз?

— Ну?

— А где он? — И брат показывает на фотографию.

— Он погиб.

— А откуда ты его знаешь?

— Он жил на нашей улице. Прошу — не мешай!

Я осторожно окунаю кисть в воду и трогаю акварельные красочки, привезенные мамой из Парижа в подарок моему отцу. «Тогда они были молодые… и никто не знал и не думал о том, что ждет нас… всех!» — думаю я.

…Я заканчиваю писать портрет, и сердце мое бьется так сильно, что я слышу его удары. Я боюсь испортить работу. А за спиной слышу дыхание брата.

По звуку ключа, открывающего нашу дверь, и по тому, как тихо, без стука, она закрывается, я понимаю, что пришла мама.

Она улыбается.

— Тебе дали что-то вкусное на работе? — интересуется брат.

— Нет. А что? — все так же чудесно улыбаясь, спрашивает она.

— Почему же ты улыбаешься?

— Да просто потому, что люблю вас!

Она встает у меня за спиной. Я чувствую запах свежего ветра и зелени, исходящий от ее пальто. Моя душа готова вылететь из меня.

— Что ты пишешь? — Она кладет руку мне на плечо.

— Я пишу портрет Героя…

— Ты так тихо отвечаешь, что я с трудом понимаю тебя.

— Он пишет портрет Героя! — громко повторяет брат.

«Они не знают, милые, дорогие, что у меня в кармане повестка, документы и билет и что мой рюкзак у Славика и он будет меня провожать сегодня… Что в маминой любимой книге лежит мое прощальное к ним письмо, где я объясняю, что направление комсомола — подлинное, а ее разрешение я подделал; что я иначе не могу! Что люблю их так, что и выразить мне это трудно, но что важнее всего сейчас — не наша взаимная любовь друг к другу… И пусть они не волнуются и простят меня…»

Я думаю обо всем этом, и меня потихоньку начинает трясти, и слезы готовы брызнуть из глаз. Страстное желание возникает во мне: броситься перед ними на колени, просить прощения, целовать им ноги — ведь я бросаю их! Но вместо этого я, сдерживая слезы, нагибаю голову вниз, чтобы они не видели моего лица, и твержу мысленно: «Меня не убьют! Меня не убьют! Меня не убьют никогда!»