Джон Брэйн - Жизнь наверху

— Лучше бы ты ушел,— сказал Гарри. И он натянул одеяло на голову.

— Это твоя комната,— сказал я.

Я неловко поерзал на стуле, который, садясь, придвинул к его кровати, и снова меня поразила мысль, что это самая неуютная комната в доме — пожалуй, не многим лучше той, где я жил мальчишкой. И кучка окурков на черном линолеуме никак не делала ее привлекательной. Я осторожно потянул за одеяло. Гарри отвернулся.

— Почему ты не можешь оставить меня в покое?

— Ты же сам просил, чтобы я приехал.

— Это было три дня назад.

— Не говори этого больше, прошу тебя, Гарри.

Он сел в постели.

— Я думал, что ты здесь, когда вернулся домой,— сказал он.— Никто не говорил мне, что ты уехал. Никто вообще мне ничего не говорит. А потом бабушка сказала, что собирается в Лондон, и я попросил ее передать тебе, чтобы ты приехал. А ты все не приезжал.

— Но ведь я же здесь,— сказал я.

Я хотел было взять его руку.

— Пусти меня,— сказал он.— Я знаю, почему ты не приезжал.— Лицо его сморщилось, словно ему стало больно от груза этих знаний, предназначенных для взрослых.— Я слышал, как мама говорила с бабушкой. Она сказала, что эта самая Хаксли схватила тебя и держит, как в тисках. Она сказала, что ты живешь с ней…

— Ты не должен слушать то, что не предназначается для твоих ушей,— сказал я.

— И потом, ты спал в моей комнате. Я спросил маму, правда это или нет, а она сказала — нет. Я спрашивал ее, когда был здесь на каникулах, и она сказала, что ты у меня не спал. А я знаю, что спал, потому что мой коврик прожжен сигаретой.

— Я куплю тебе другой,— сказал я, и мне стало так стыдно, словно я отобрал у него единственное его достояние и продал, чтобы добыть денег на выпивку.

— Не хочу я другого,— сказал он.— Ты все испортил.— Он принялся грызть ногти.— Почему ты спал у меня в комнате?

Я вынул его руку изо рта.

— На свете существуют вещи, которых тебе еще не понять,— сказал я.— Дело в том, что люди совершают ошибки. Я совершил ошибку, и твоя мама тоже.

— А дядя Марк тоже совершил ошибку? — спросил он, не отнимая у меня руки.

— Он совершил очень много ошибок.

— Ты мне делаешь больно, папа! Ты так сжал мне руку…

— Извини.

И вдруг я почувствовал, что не в силах больше видеть это выражение на лице Гарри — он выглядел таким одиноким. Упоминание имени Марка вызвало к жизни застарелую ненависть и жажду разрушения. Я никогда не избавлюсь от этой ненависти, но сейчас мне было не до того. Мой сын чувствует себя брошенным, покинутым, и на коврике у него дырка от сигареты. Я обнял его за плечи.

— Послушай, Гарри, ты считаешь, что я тебя бросил. А я вовсе не собирался отказываться от тебя, сынок. Мне стало трудно, и я сбежал. Взрослые ведь тоже убегают. А вернулся я потому, что ты, как мне казалось, нуждаешься во мне. Ты ведь мой сын. Если я тебе нужен, я всегда буду с тобой.

— Ты бы мне еще чего-нибудь пообещал! — фыркнул Гарри.— Ты же не приехал, когда я просил тебя. Ты даже не написал мне ничего. И ни разу не заехал в школу. Ты был слишком занят с этой миссис Хаксли. Я знаю, чем ты с ней занимался, только не скажу. Я сказал маме, а она дала мне пощечину…

— Можешь сказать, если тебе так хочется. Какое бы слово ты ни употребил, оно мне знакомо. Но делу-то ведь этим не поможешь, правда?

Он отодвинулся от меня.

— Ну вот, скоро ты рассердишься,— сказал он.— На меня все сердятся. Скоро ты начнешь на меня кричать. Впрочем, ты всегда кричишь. Ничего я тебе не скажу. Никому из вас ничего не скажу, потому что все вы глупые и плохие, и никому я не нужен, даже Барбаре и той не нужен…

— Она ведь еще маленькая,— мягко заметил я.

— Я ей не нужен. Никому я не нужен. И ну вас всех к черту!

Он поглядел на меня, проверяя, какое это произвело впечатление. Я улыбнулся.

— Не кипятись, Гарри,— сказал я.— Ты не хочешь ничего мне рассказать, и я не настаиваю. Что бы там ни было, я всегда буду на твоей стороне. Запомни это.— Я поцеловал его.— А теперь постарайся заснуть.

Я встал. Когда я был уже у двери, он окликнул меня. Я улыбнулся ему.

— Завтра увидимся,— сказал я.

— Поди сюда, папа.

Я присел на край его постели.

— Правда, папа? Ты в самом деле будешь на моей стороне, чтобы я ни сделал?

— Правда,— сказал я.

Он вцепился мне в плечо.

— Значит, ты не рассердишься на меня? Ты обещал!

Право, было жаль, что такие большие голубые глаза и длинные темные ресницы достались мальчику,— так, во всяком случае, всегда говорила Сьюзен, да и все прочие. Пристально глядя ему в глаза впервые за последние два месяца, я подумал, что нетрудно догадаться, почему ему не сидится в школе. Уж очень он красивый малый — черты лица у него, если присмотреться, были куда тоньше, чем у Барбары. Я почувствовал, как во мне снова закипает злость, но на этот раз я злился на себя. Какую отчужденность допустил я между собой и собственным сыном!

— Послушай, Гарри. Что бы ты ни натворил, обещаю тебе: ты не услышишь от меня ни слова упрека. Все мы совершаем ошибки, мальчик. Но ошибка — это еще не конец света.

— Они объявили мне бойкот,— сказал он.— Я не мог этого вынести. И я так ненавижу эту проклятую школу.

— Ты мог бы сказать мне об этом,— заметил я.— Но сейчас это уже не имеет значения. Почему же они объявили тебе бойкот?

Он исподлобья посмотрел на меня.

— Ты не станешь со мной больше разговаривать,— сказал он. И вдруг громко всхлипнул. Я крепко прижал его к себе и вытер ему глаза. Он высморкался и вернул мне платок.

— Размазня я,— сказал он.— Вот уж и нюни распустил! — И он стряхнул с плеч мою руку.

— О господи,— сказал я.— Да плачь себе сколько влезет. Какой толк глотать слезы? К чему они тебя готовят в этой чертовой школе? К участи краснокожего?

— Меня хотели побелить известкой,— сказал он.— А я не дался. Это у них такой обычай — называется церемония посвящения: всех второклассников белят.— Он взял у меня платок и вытер себе глаза.

— Это довольно глупо звучит,— сказал я.— Правда, я никогда не был в таких условиях. Что это значит — побелить?

— Мажут известкой… ну… то самое,— сказал он.— Всем мажут.

— А учитель знает об этом?

— Конечно, не знает.— Он отнял от глаз платок.— Но ты ему не скажешь?

— Нет. Но не потому же тебе объявили бойкот, что ты не позволил произвести над собой этот обряд, если можно так выразиться. Что ты все-таки натворил?

— Их было десять человек,— сказал он.

— Прекрасно, пусть будет десять. И что же ты сделал этим десяти героям?

— Я полоснул одного из них ножом.

— И это все? Из-за этого и поднялся весь шум?

— Я полоснул его по руке. Но не сильно. У меня ведь был только перочинный ножик, который ты подарил мне.

— Надо было всадить ему этот ножик в живот, мерзавцу,— сказал я, улыбаясь с облегчением.