Михаил Веллер - Странник и его страна

Выехали в темноте. День кончился. Он в Питере недолог зимой.

У Русского Музея долго выгружались и устанавливались. Светили боковой вход в Малый Оперный. Из зоопарка приехала пролетка. Ей настелили резиновый булыжник и поставили деревянные фонари. Два главных героя втиснулись на сиденье, как бананы в стакан: торчат и свешиваются в стороны. Крупные мужчины. И ездят взад-вперед.

Режиссер недоволен, что они выглядят крупнее лошади. А они замерзли, в сюртуках и цилиндрах. Портрет в стиле русского модерна: уши синие, нос красный, щеки белые, взгляд черный.

– Стоп мотор! Всем слушать! Делаем так. Вы выходите из дверей. Продолжаете разговор. Садитесь в экипаж. Крупно: лица. Крупно – колесо по снегу пошло. Начали!

Оператор ездит по двери трансфокатором и выносит приговор:

– Нет. Там надпись над дверью. Театр ордена Красного Знамени и вся муть.

Режиссер сражен его идиотизмом:

– Так не бери верх двери!

Оператор шокирован его глупостью:

– Я же беру их в приближении из двери! Фон!

У директора все наготове! Ватман, краски, плакатные перья:

– Где художник курит?!

И через пять минут велели прикрепить над дверью вывеску: «Нумера “Англетер”».

Теперь про нас с Бобкой. Мы с Бобкой на этой картине работали декораторами. Декоратор – это не тот, кто делает декорации. Это тот, кто их двигает. Рабочий-монтажник. Три рубля за съемочный день. Мальчик для битья за все.

Директор держит ватман с вывеской, как демонстрация за мир. Бобка волочет лестницу. И я лезу на лестницу. На стремянку.

Я лезу ногами. А руками держу вывеску. Старинная дубовая дверь высотой метра четыре. А наверху вывеска театра, ее надо закрыть.

Я долезаю ногами до верха стремянки, перекидываю ногу на ее другую сторону, утверждаюсь в равновесии, и тянусь руками как можно выше пристроить свой бумагокартон. Мне его надо хотя бы одной рукой придерживать, другой приставлять к нему гвоздик, а третьей бить молотком. А третьей руки нет, поэтому неудобно.

Я принимаю позу, как беременная каракатица в балете Чайковского. И после каждого удара молотком ловлю равновесие. А метель метет, и под ватник дует. И холодно так дует, да прямо по ленинским местам. Я даже глаза скосил вниз: что ж там так дует?

Там, на достигнутой высоте искусства, брюки на мне лопнули по шву – от пупка до копчика!!! И два прожектора держали в точке прицеливания мои парадные трусы цвета снежной метели!.. И труппа профессиональных кретинов во главе с актрисами и заслуженными артистами республики взирала на этот феномен!!. Конечно, я потерял душевное равновесие и вслед за ним физическое. Одна актриса мне нравилась. А брюки были новые и единственные, из хорошего ателье.

Я увидел, чего куда дует, и стал падать вместе с этой четырехметровой стремянкой. Идиоты, собравшиеся внизу в круг, задрав головы, вместо того, чтобы ловить меня, поймали стремянку. Я стряхнулся с нее, как муха, и упал на резиновые булыжники.

Я поднялся и ушел за угол в ритме обычного образа действий, типа профессиональный монтажник всегда так спускается с лестницы. Бобка принес мне от костюмеров реквизитные штаны чемпионского размера, я подкатал их, стянул ремнем и продолжал исполнять свои обязанности. Соучаствовать в издевательстве над искусством.

Первый блин комом. Лиха беда начало. Хрен редьке не товарищ.

Художник Сергей Сергеич, изломанный, насмешливый и грубый, говорил:

– Лучше воевать два раза с немцами, чем один раз с финнами. Я прошел, знаю. Точно вам говорю: эти разгильдяи точно студию сожгут. Вы держитесь ближе к выходу!

И добавлял про фронтовую интуицию. И был прав!..

Главные съемки были в цирке. По ночам. Как положено: два часа приготовлений на двадцать минут съемок. Что характерно: трое скачут как укушенные – остальные скучают и ждут. Потом следующие трое. Организация.

А главную роль исполнял Игорь Борисович Дмитриев. Высокий стройный седеющий барин. Развратно-ироничный и мудро-высокомерный. Лицо такое. Сплошь белогвардейцев играл. Играть положительных советских ему было нельзя – слишком изящен и вальяжен. Вот такая фактура! Гениальный был актер, тогда еще без званий.

Игорю Борисовичу Дмитриеву, истинному ленинградскому интеллигенту, было в те поры сорок пять лет. Четверть века спустя я удостоился его дружбы: он начитывал на кассету мои «Легенды Невского проспекта».

Скучая и покуривая, при тросточке и цилиндре, он стал переставлять ноги попеременно так, чтобы переместиться с арены за кулисы. Длинные такие сухощавые ноги в натянутых клетчатых панталонах. И скрылся, герой-любовник.

А на арене примеряются, переставляют свет, репетируют реплики, пьют кофе из термоса, рассказывают анекдоты и матерят начальство. Я люблю тебя, жизнь.

И вдруг в сознание пробивается странный звук, он усиливается, ветвится в многоголосье, вопли и ревы, какофония и ураган, бешеный ночной концерт в джунглях, светопреставление, барабанные перепонки лопаются, слушать жутко, свирепое зверье и все муки ада!

Все аж на задние ноги присели.

Цирковые дежурные со стонами хватаются за головы и бегут за кулисы. А оттуда бочком, застенчиво, появляется обратно Дмитриев. Он смущенно пожимает плечами и делает невиноватое лицо.

Несчастные звери спали в своих клетках. И лев спал, мордой в угол. А Дмитриеву захотелось посмотреть на морду. И он тихонько почесал льву над хвостом. Чтоб привлечь внимание. А тот спит. Дмитриев подумал и решил почесать льву под хвостом. И ткнул своей тросточкой куда не надо. Со сна лев рявкнул возмущенно!

От этого рева в ужасе заверещала проснувшаяся шимпанзе: рефлекс, рядом лев обещает смерть! Тогда затрубил слон: обозначить, что тревога, пусть все убираются с дороги, он бежит! Ну, после трубящего слона завопили все остальные: светопреставление, спасайся кто может! А поскольку в основном подневольные животные боятся и ненавидят друг друга, в природе-то, нервы у них сдали, конечно. Голосят, сердешные, и в клетках бьются!

Цирковые устроили нам выволочку.

– Вы тут что, все идиоты? Из мира кино? Ну просили же как людей – к животным не ходить! Внимание: всем – на хрен! Вон!

Наутро режиссер унижался в дирекции и бил себя кулаком в грудь и в голову. На следующую ночь мы сожгли цирк.

Я немного утрирую, советский цирк так запросто не сожжешь, но дело было.

Хлопнула «десятка», мощный дуговой прожектор, верхние створки кожуха разлетелись, хлопья горящей сажи усеяли всю арену, осколки раскаленных электродов посыпались аж в зрительские ряды. Зажигательная бомба!

Директор, Аллочка наша, блондинка в брючном костюмчике, просто ласточкой пикировала на очаги загорания. Гасила, не щадя живота своего и груди. Все суетились, подскакивали, покрикивали, поливали водой и чаем и затаптывали подошвами.