Дмитрий Ванходло - Степень сжатия

По каким-то непостижимым физиологическим причинам, Поручик был чрезвычайно устойчив к алкоголю. Он обожал пьянствовать, всегда всех подбивал на это дело (Заметим, ради справедливости, что сильно уговаривать обычно никого не приходилось), пил больше всех, и умудрялся оставаться самым трезвым.

Они выпили еще по чашке вермута. Закусывать уже было нечем и Хамона всего передернуло, когда он сделал последний глоток.

– Тфу! Отрава! – выругался он.

Поручик с улыбочкой опустил свою чашку на стол. На тощих его щеках проступил нездоровый, похожий на аллергический, румянец. Он вытащил из пачки сигаретку, с видимым удовольствием закурил, машинально убрал с лица, вечно мешавшие ему, волосы.

– Отрава! – передразнил он, щурясь на лампочку в самодельном, бумажном колпаке, который некогда соорудил отец Хамона – Отрава, но очень удобная! Количество градусов на литр, плюс невысокая стоимость этого богатого градусами литра, в сочетании с необязательностью закуски, и даже стакана, делают этот напиток незаменимым!

Сконструировав эту фразу, Поручик аж засветился от гордости! Сказано было действительно неплохо. Чего, чего, а выражаться они оба умели. Хамон засмеялся.

– Химик! Это тебя в институте научили литроградусы подсчитывать?

– Нет! Я дошел до этого своим умом!

– Судя по тому, как все алконавты разбирают вермут, дошел до этого не только ты!

Поручик хмыкнул, а затем торжественно поднял указательный палец, и уставив его в крашенный масляной краской, желтоватый потолок, произнес:

– Алконавты слепы! Они подчиняются традиции и инстинкту, а мы строгой формуле! – Он погрозил Хамону пальцем, и не в силах более сдерживаться, расхохотался.

Облака дыма висели в кухонке, тяжелое, болезненное веселье кружило головы, «In to the fire!» – надрывался магнитофон.

Когда «бомба» была опустошена, короткая эйфория улеглась Хамон загрустил, затосковал. Потянуло его на стихи, на Есенина. Поручик чтений стихов не любил, но уважая чувства друга добросовестно выслушал «Сорокоуст», и потом долго, молча смотрел в темное окно, где продолжал моросить сентябрьский дождь, и шевелили в темноте, чуть подсвеченной фонарем, мокрой листвой осенние деревья.

– Ладно, – нарушил, наконец, тишину Поручик – надо ползти на хату, а то маманька меня вообще жизни лишит. Завтра-то, что будем делать?

– Не знаю. – вяло ответил Хамон – Только не пить!

– Мда, алкоголизм. Беседы врача! Ну, все. Побежал я. Завтра созвонимся!

Поручик ушел. Проводив его, грустный Хамон вернулся на кухню. Он закурил, хотя, курить совершенно не хотелось, открыл настежь форточку, и сырой прохладный воздух хлынул в квартирку. Он постоял немного, глядя в черный прямоугольник форточки, услышал, как хлопнула дверь подъезда внизу, быстрые шаги Поручика и хлопок двери соседнего подъезда. Все.

Хамон вдруг, остро почувствовал свое одиночество и ненужность. Он стоял, продолжая глядеть в пустоту, в черное небо, испытывая стыдную, какую-то, жалость к себе, и уж совсем детское, капризное желание, взять, и умереть. Умереть, что бы «все это» раз и навсегда кончилось, и что бы «все они» поняли!

«Все они» – это был весь окружающий мир, мир равнодушный, жестокий, железный. А понять «все они», видимо, должны были, какой он, Хамон, был замечательный, тонкий и удивительный, и, как безразлично-жестоко «все они» с ним поступали! А надо-то было совсем не так!

Он встрепенулся. Торопливо, почти бегом направился в комнату отца. Сел за письменный стол, открыл тетрадку с лекциями по сопромату. На первой попавшейся чистой странице, торопясь написал:

Он пытался заглядывать вдаль

Через головы тучи и мглу.

Он ушел, но осталась печаль

Дует ветер и разносит золу.

Он терял теплоту и друзей,

И уверенность, и доброту.

Он спасался в реке от дождей,

И руками хватал пустоту.

Ветер листья с деревьев срывал.

И бросал их горстями во тьму.

Он лицо от дождя укрывал,

И частенько было больно ему.

Но всегда он готов был петь!

Лишь не знал о чем и кому.

И когда за ним явилась смерть,

Он ее дожидался в гробу.

Он написал это, практически, не задумываясь и не останавливаясь. Прочитал. Ему не понравилось кому – гробу, да и все последнее четверостишие не особенно понравилось, но переделывать он, как обычно, ничего не стал.

Утром на улице была все та же серая сырость, однако, Хамон проснулся достаточно бодрым, вопреки погоде и вчерашнему вермуту. Он даже перемыл посуду и зарядил грязные шмотки в стиральную машину «Эврика». Последнее давно следовало сделать, и то, что он, наконец, сподобился, подняло настроение, вселило веру в собственные силы и породило надежды на светлое будущее.

Раскоряченная посреди кухни, «Эврика» мерно тарахтела. Умытый и бодрый Хамон варил в алюминиевой кастрюльке последнее яйцо. Из громкоговорителя раздавалось, оптимистическое: «С добрым утром, дорогие товарищи! С добрым, воскресным утром!», кажется, жизнь снова обретала вкус!

Когда яйцо «всмятку» было съедено, Хамон сварил настоящий кофе в турке, закурил и стал наслаждаться ароматным напитком и первой, утренней, «белогвардейской» (кстати, ни один черт не знал, почему она так называется) сигаретой. Вообще-то, по-настоящему «белогвардейскую» сигарету, полагалось выкуривать натощак, но в это утро ему сильнее хотелось есть, чем курить.

Из громкоговорителя Райкин, как обычно по воскресеньям, рассказывал про Греческий зал. Хамон не особенно жаловал Аркадия Исааковича, но это было все же лучше, нежели рассказ о том, сколько тысяч тон зерна сдали в этом году в «Закрома Родины» хлеборобы Кубани. В некоторых местах он даже улыбался.

Машина завершила стирку, и Хамон включил отжим. Барабан раскрутился, и «эврика» принялась бешено скакать по кухне, грозя разрушить и уничтожить все вокруг! Вцепившись в ее скользкие бока руками, и навалившись всем весом, он с трудом, с горем – пополам, удерживал норовистую, брыкающуюся машину на месте. Неудачно перехватившись, Хамон на мгновение ослабил хватку. Злобный аппарат немедленно воспользовался его оплошностью, и совершив стремительный прыжок, предательски наступил ему на ногу.

Хамон с проклятиями выдрал ногу из-под колесика машины, зашипел от боли и, напрягши все силы, снова зафиксировал строптивый механизм.

Продолжая удерживать эту стиральную стихию, он вдруг вспомнил цитату из рассказа «Про Батю», напечатанного в подпольном, самиздатовском журнале «Рокси». Рассказ заканчивался фразой, которая, на его, Хамона, взгляд, как нельзя более, подходила к случаю: «А ночью, в реанимации, батя умер. Сломалась машина, которая ему воздух качала. Хуевая, советская машина. Ненавижу!».