Татьяна Булатова - Бери и помни

«Чтобы я?.. Да рожать? Да ни за что! Хоть режьте… А еще ведь говорят, пока кормишь, не беременеешь… Как же! Не беременеешь! Еще как беременеешь…» – возмущалась про себя Римка, набираясь смелости для того, чтобы сказать своему Селеверову: «Нет! Нет! Нет! И еще раз нет!»

– Дошли почти! – объявила Дуся и встала как вкопанная.

Римка налетела на нее, не успев сбавить шаг.

– Чего еще? – недовольно буркнула Селеверова, разом просев под тяжестью уснувшей девочки.

– Кла-ди-те, – шепотом приказала Дуся и на всякий случай ткнула пальцем в недра коляски, где, раскинувшись, спала Анжелика, вывернув нижнюю губку в неведомой обиде.

Римка послушалась и положила Элону рядом с сестрой. Девочка приоткрыла глаза и тут же их закрыла: внутри коляски было так же жарко и влажно, как и на материнских руках. Зато завозилась Анжелика и недовольно всхлипнула.

– Ч-ч-ч-ч-ч-ч-ч, – затрясла коляску Дуся, оберегая детский сон. – Ч-ч-ч-ч-ч-ч…

– Поехали, – выдохнула Римка, и процессия тронулась в путь.

Дуся ледоколом двигалась к улице Ленинградской, не обращая внимания на Римкины причитания:

– Ненавижу! Ненавижу эту жару! Селеверова! Детей ненавижу!

– Что вы, милая, – не выдержала Дуся. – Это же такое счастье! Муж, дети.

– Муж… дети, – передразнила ее Римка и зло заплакала: – Не-на-ви-жу! Надоело! Не спать, не жрать, не срать по-человечески! Теперь еще аборт этот… Рано еще! – вспомнила она визит к врачу. – Пусть подрастет… Идиоты! – заорала она и размазала по лицу слезы.

Дуся смотрела на Селеверову во все глаза и не знала, что сказать в утешение. Ее, Дусин, жизненный опыт был так скуден и скучен: в нем не было ни мужа, ни детей, ни абортов. В нем не было ничего, кроме могилки на Майской горе и летнего домика на шести сотках, выделенных родным заводом. Да, еще квартира в итээровском доме, но в этом, думала Ваховская, не было ничего примечательного. В коммуналке казалось даже веселее, там шумели неугомонные соседки и отмечались общие праздники.

До Ленинградской дошли молча. Утрамбованная женскими ногами тропка сменилась асфальтовой дорожкой. Римка бесцеремонно отобрала коляску у неожиданно свалившейся ей на голову волонтерши и, выпрямив спину, покатила к своему бараку.

– Я здесь живу, – крикнула ей вслед Дуся и показала рукой на пятый дом.

– На здоровье, – не поворачиваясь, тявкнула Римка и, преодолев порог, вкатила коляску в распахнутые двери барака.

Дуся проводила Селеверову взглядом и медленно пошла к своему знаменитому дому, где под самой крышей ее ждала стародевичья квартира с расставленными строго по местам вещами, с огромным комодом светлого дерева, покрытым накрахмаленной кружевной салфеткой.

Дуся тяжело поднялась на третий этаж, отомкнула дверь и села, вытянув ноги, на детский хохломской стульчик, доставшийся, видимо, от прежних хозяев. В квартире было душно. Дуся, кряхтя, поднялась, прошла в комнату и распахнула настежь окна. С улицы в комнату ворвался поток жаркого июльского воздуха, от духоты было трудно дышать.

Стянув влажное от пота платье, Дуся вытерла им грудь, подмышки и подошла к зеркалу. В нем отразилось тронутое увяданием тело. Она оттянула трусы за резинку и встала боком. Краше от этого отражение в зеркале не стало. Женщина втянула живот, отчего фигура стала еще безобразнее, потому что в столбе тела к тому же образовалась дырка. Для пущей убедительности Дуся ткнула кулаком в пустой живот, со свистом выдохнула – дырка исчезла. На всякий случай Ваховская сделала несколько упражнений из гимнастического комплекса, освоенного еще в школе: руки выше – ноги шире. Чуда не произошло: кисель – на бедрах, кисель – на животе, кисель – на ягодицах.

Огорчившись, Дуся натянула синие спортивные брюки, завернув их до колен, вылинявшую от пота футболку невнятного оттенка, на голову – шляпу из искусственной соломки с бахромой и, прихватив сумку с «сухим пайком» на обед, отправилась на дачу.

Из подъезда Дуся шагнула, как Петр Первый с корабля на сушу. Шагнула – и встала как вкопанная: во дворе среди пыльных лопухов, росших вдоль опалубки барака, стояла знакомая красная коляска. Сердце Ваховской тревожно екнуло. Как это часто в ее жизни бывало, она неожиданно почувствовала ответственность за то, к чему не имела ни малейшего отношения.

Дуся промаршировала через детскую площадку к зарослям лопухов и встала около коляски, как часовой у Мавзолея. Назначив себя на боевой пост, она напрочь забыла о дачных планах и замерла с авоськой в руке. Из коляски не доносилось ни звука, что Ваховскую несколько смущало. Но она продолжала изо всех сил крепиться, всем видом показывая, что ей, в сущности, все равно, что происходит в брюхе этого огромного красного корабля. И вообще, стоит она здесь и стоит, никого не касается.

Это оказалось глубокой ошибкой: что такое «никого не касается», когда ты стоишь перед дюжиной распахнутых окон заводского барака! Многочисленные теть Мань, теть Галь, теть «Не знаю, как тебя там» тут же забили тревогу и забарабанили в дверь селеверовской комнаты.

– Чего еще? – возмутилась разбуженная барачным женсоветом Римка.

– А ничего! – успокоили ее теть Мань и компания. – Няньку, что ли, наняла? Целый час около твоих девок торчит. Смотри, недосчитаешься…

Римка метнулась к окну, за которым обнаружила не только коляску, но и приставленного к ней гренадера в шляпе с бахромой. Селеверова перелезла через подоконник и в секунду оказалась рядом. Не успела Римка открыть рот, чтобы выказать все свое недовольство, как правонарушитель в закатанных по колено синих спортивных штанах радостно зашипел:

– Здравствуйте. Вы меня узнаете? Мы сегодня с вами вместе из консультации шли. Вот выхожу сейчас – смотрю, коляска стоит. И никого рядом. Я и встала. Думаю, присмотрю. Как бы чего не случилось. А здесь все в порядке. Спят ваши девочки. Я только марлю поправила, чтобы, не дай бог, никакая муха не залетела… Вы отдыхайте, я, если надо, постою…

Римку замутило. И непонятно, отчего больше: то ли из-за незапланированной беременности, то ли из-за тошнотворной доброты привязавшейся бабы.

– Вам нехорошо? – шепотом поинтересовалась Дуся.

Римка едва успела перелезть через подоконник обратно в комнату, как ее тут же вырвало, потом еще раз. Обессилев, Селеверова прилегла на кровать, проклиная темперамент супруга и собственную податливость.

– Послушайте! – донеслось до нее из-за занавески.

Римка с трудом открыла глаза.

– Это я… Дуся, – шипел часовой в шляпе. – Давайте я с вашими девочками погуляю… А вы отдохните… Можно?

Селеверовой было все равно. Она, между прочим, вообще хотела умереть. Раз и навсегда, из-за несбыточности мечты. Римка хотела отдельную квартиру, другой город, детдомовское детство, чтобы никаких родственников рядом, одного ребенка, можно Элону, и хватит. А получила комнату в родном бараке, пьянчужку-мать по соседству, строгого мужа, орущих двойняшек, беременность и аборт в перспективе.