Заур Зугумов - Воровская трилогия

Я опять не могу писать о некоторых подробностях, связанных с «дорогами», но хочу подчеркнуть, что нашим фантазиям не было предела. Чуть позже именно через нашу хату со свободы и на волю шли, как на Воров централа, так и на остальной контингент, самые серьезные малявы и кое-что другое.

С помощью Урок мы добились того, что каждую неделю на «тубанар», в частности в нашу хату, с одного из корпусов централа по очереди приносили общаковый грев по десять, а то и больше набитых сумок.

Уже давно ушло в область преданий то время, когда на «тубанаре» нельзя было найти сигарету, я уже не говорю о папиросе, чтобы забить косяк «плана». Теперь даже самый последний «гребень» курил не табак, не махорку, строго «пшеничные». Но не только «тубанар» был под нашим присмотром. «Признанные» и иностранцы на нижних этажах тоже пользовались всеми благами общака и никогда ни в чем не были обойдены.

Как я уже успел вскользь упомянуть, этажом выше сидели женщины, но через несколько месяцев после нашего переезда на «тубанар» их перевели куда-то в район Печатников, в специально построенный для них Шестой изолятор. Но вспомнил я об этом еще и потому, что встретил здесь свою подельницу – Наташу Мальвину.

Она сидела прямо над нашей камерой. Само собой разумеется, что ни она, ни вообще кто-либо из женского пола без нашего жиганского внимания не оставались. Однажды у меня появилась возможность нырнуть к ним в камеру, и я конечно же этим воспользовался, но не мог и предположить, что произойдет то, что произошло между нами. Поистине никогда не узнаешь достаточно хорошо женщину, пока не переспишь с ней. Хотя кто может похвастаться, что знает их?

Я проводил Мальвину на Шестой изолятор как лучшего друга, но больше, к сожалению, никогда с ней не встретился. Слышал ненароком на свободе, что она поселилась где-то в Европе, но где, к сожалению, точно не знаю.

Приблизительно в то же время, когда увезли женщин, из зала суда освободили Моряка и его место на положении «тубанара» занял Мераб Осетин. Ближе к концу 1997 года мы со свободы прошустрили ускорение этапов, и они покатили почти каждые десять дней.

К тому времени, когда это произошло, камеры были забиты до отказа, под самую завязку. На каждое место было уже не по два, а по три человека, как на «тубанаре» Матросской Тишины. Но здесь хоть не было больных с открытой формой туберкулеза. Как только у кого-нибудь начинался процесс, а его местные коновалы определяли лишь в том случае, когда у человека уже шла горлом кровь, бедолагу тут же отправляли на «тубанар» Матросской Тишины.

В связи с указом правительства об эффективных методах борьбы с туберкулезом в исправительных учреждениях ГУИИНа, администрации российских изоляторов стали спешно проводить по тюрьмам флюорографии и, выявив несметное количество больных, попрятали их всех по «тубанарам».

Что касалось туберкулезных зон, то и там мест катастрофически не хватало. Так что в начале Нового, 1998 года можно было с уверенностью сказать, на нашем «тубанаре», с точки зрения воровских критериев, все было выше крыши.

Вот уже третий год, как я находился в заточении в московских тюрьмах, сначала в одной, потом в другой и затем вновь в первой. За это время меня десять раз вывозили на суд и ни разу не осудили. Я уж был склонен предполагать, что повторяю горький опыт своих предшественников – каторжан, которые чалились здесь кто в два, а кто-то и в три раза дольше.

Правда, однажды прокурор запросил для меня десять лет особого режима, но дальше этого дело не пошло, и слава богу. Я прекрасно понимал, что «дикан» не осилю, поэтому и отписал Уркам на свободу, попросил подсобить.

Босота долго ждать себя не заставила. Чуть позже кому надо было уплачено столько, сколько надо, и, наконец, в одиннадцатый раз меня все же осудили и приговорили к двум с половиной годам. До свободы мне оставалось что-то около четырех месяцев, когда наконец-то и меня заказали на этап. Я был рад не потому, что прощался с Мерабом и всей босотой «тубанара», нет, конечно. Мы были как братья друг другу, просто я хотел хоть немного подышать свежим воздухом.

В первой книге, рассуждая об аморальном поведении и нравах нынешней молодежи вообще и в местах заключения в частности, я вскользь упомянул о том, как проездом в зону на Владимирской пересылке в туберкулезной хате я увидел картину, которая подчеркивала ничтожество и убогость ума и сердца этих не в меру строптивых юных дегенератов.

Малолетки требовали с «кабура» камеры сверху куриные ножки, которые давали на этом централе больным на обед, и, если тубики отказывались отдать им свой кровный паек, их заливали сверху водой. Этим я тогда и ограничился, по сути даже не описав Владимирский централ.

Теперь я хочу восполнить этот пробел. Во-первых, хотелось бы подчеркнуть одну деталь. Песня о Владимирском централе, которую иногда так задушевно поют, не имеет ничего общего с той жуткой, «полосатой крыткой», которых в бывшем Советском Союзе было всего три: во Владимире, в Тобольске и в Златоусте. Что касается песни, то в ней поется как раз о той тюрьме, куда я заехал весной 1998 года по этапу из московских Бутырок в туберкулезную зону города Киржача Владимирской области.

Через десять дней после водворения сюда нас уже отправили на зону, хотя «транзит» там засиживался по три и более месяцев, поскольку единственная в области туберкулезная зона Киржача тоже не могла справиться с огромным наплывом заключенных-туберкулезников, которые шли и шли этапами в туберкулезные зоны по всей России-матушке.

Под словом «нас» я подразумеваю моего кореша Херсона, с которым мы выехали на этап из одной хаты «Кошкиного дома» Бутырки, и Славика Дему, или, как его еще называли, Славу Тульского. С ним мы познакомились уже здесь, в этой транзитной хате, когда после мытарств, связанных со «столыпиным», бегом трусцой до «воронков» и ночью, проведенной в карантине, мы наконец-то попали в хату.

Камера транзита была большой и просторной, но забитой под завязку больными арестантами. При входе справа был туалет и буквально в метре от него начинались двухъярусные сплошные деревянные нары, подобные которым в последний раз я видел в Коми АССР, в старом БУРе Княж-Погоста в 1976 году. Кое-где на нарах были и матрацы, лоснившиеся от грязи и времени, пахшие сыростью и потом многих тысяч заключенных.

В стене, противоположной от двери, было два больших окна, а чуть ли не посередине камеры стоял большой и узкий стол, но тем не менее места для «тусовок» было предостаточно. В левом углу от стола зияла огромная дыра «кабура». В хате было относительно чисто, если можно назвать чистым старый, почти полностью растрескавшийся от сырости и времени цементный пол.