Амаяк Tер-Абрамянц - Эхо Армении

Я не понимал, как такое может произойти, ведь я был так уверен в своих чувствах! Ведь у меня несокрушимая сила воли! Я не понимал, что со мной происходит и, ничего не оставалось, кроме того, чтобы держаться, как и прежде, имитировать чувства, как в дурном театре, и чем далее, тем более я чувствовал себя кем-то одураченным. Что за финт природы? Может быть, дело всего лишь в том, что была уже насыщена близость и то, что я принимал за любовь – лишь передержанная сексуальная страсть девственного юноши? Мир потемнел, и я двигался в нём к назначенной цели чисто автоматически.

Она тоже почувствовала во мне что-то неладное. Но теперь роли будто поменялись: она желала свадьбы, как желает её любая нормальная женщина и когда я попытался было намекнуть ей что «не сходится» (дело было осенью в метрополитене), она разрыдалась впервые за время нашего знакомства, беспомощно прижавшись к моему новому кремовому плащу, оставив на воротнике мазки пятна туши от ресниц. И тогда поражённый жалостью, моментально решив пожертвовать собою я объявил: «Шей себе свадебное платье!».. Мне вдруг показалось, что в моей груди снова что-то вспыхнуло, воспряло… Но на следующее утро я снова не почувствовал в сердце ничего, кроме каменной прохлады, как ни прислушивался, и снова очутился в той же депрессии, только уже более связанным. Вокруг кипела жизнь, лето, а я смотреть ни на что не мог. Учёба, госэкзамены на время позволяли забыть о предстоящей казни, и поход в горы, куда она меня «отпустила» набраться «мужественности», и месяц военных сборов в артиллерийской части в Скопине, откуда я писал лживые письма, что мол люблю, скучаю… Но над всем диким ужасом и хаосом души стояло твёрдое решение: «Я ДОЛЖЕН!»

Что и говорить родители с первого момента были против моей женитьбы, они сразу увидели в ней «женщину с биографией» и жалели меня как упрямого телёнка добровольно идущего на забой. Они быстро поняли, что отговаривать впрямую меня бесполезно – только ледяное «нет» или агрессия. Тут ещё момент – это было моё первое самостоятельное решение без их участия и потому правильное оно или неправильное значения не имело – отказаться от него, значит отказаться от себя. Я был в ловушке судьбы. И чего только они не предпринимали! И якобы случайные встречи с девушками у родственников, к которым они меня посылали за тем или другим делом. Девушки смотрели на меня дурацки восторженными преданными глазами и явно ждали малейшего сигнала симпатии с моей стороны. И отсылали меня на вечеринки к троюродным братьям, которые были чуть старше меня и слыли известными бабникам, в надежде, что какая-нибудь внезапная случайная связь нарушит мои планы.

Вообще, внешне зажатый и неприступный, я испытывал в себе чудовищный хаос и растерянность и эти попытки лишь добавляли мне боли. До сих пор я свято верил в необыкновенную силу своей воли, что я хозяин сам себе, могу управлять своими эмоциями, добиться чего хочу, и тут такое! – любил-любил и разлюбил! Добился! Я будто слышал откуда-то далёкий ледяной смех. Я открыл впервые, что не сам я собой владею, управляю, а нечто другое!.. Что? Кто?.. – ответ не приходил… И это повергало в шок, стыд и недоумение. Как же тогда дальше верить своим чувствам, принимать решения, как дальше жить?.. Несколько раз я собирался на следующий день объявить своей невесте о разрыве, но наступал следующий день и в решающий момент рот мне будто кто-то склеивал не я, а какая-то сила не давала! Я был дезориентирован: как расценивать то, что я не могу нарушить своё слово: как силу или как слабость!?

Единственным местом, где я мог перевести дух и почувствовать иллюзию утраченной свободы, где истинное выражение моего лица никто не мог подсмотреть была кабинка туалета. Там лицевые мышцы расслаблялись, и выражение моё, думаю, было далеко не самое удовлетворительное. А посещали мысли дикие: «Вот бы война началась! Меня бы мобилизовали, и всё решилось бы просто и красиво, почти как в романах! И осталась бы от всего лишь красивая легенда о любви и расставании…» Но газеты твердили с ликованием о наступающей «разрядке» и переговорах о разоружении.

И вот упросила моя мама старого мостостроителя, с его огромным жизненным опытом, попытаться отговорить меня от свадьбы. Это была последняя родительская попытка. Думаю, согласился старый человек на это без особой радости: кривить душой, и хитрить он не умел.

Хорошо помню тот вечер. За окном было темно и шумел дождь. Мы сидели, как бывало с Суреном Саркисовичем на кухне и пили чай из стаканов с тяжёлыми железными подстаканниками. Старый мостостроитель не стал заходить издалека. Он немного дольше обычного помешивал сахар в чае и, наконец, неуверенно произнёс:

– Я слышал, ты уже решил?..

– Да, я решил, – немедленно ответил я, стараясь избегать тёмного милосердного взгляда. И чтобы отрезать болезненные для меня дальнейшие обсуждения добавил, как гвоздь последний в крышку гроба вогнал:

– И потом… и потом я уже дал слово!

– Слово… – Мэйтарчан помедлил, будто что-то вспоминая, – Ты знаешь, а я тебя понимаю… Хотя было по другому…

– ?

– Мне было семнадцать лет. Тогда война с турками была – восемнадцатый год, резня армян… К нам в деревню агитаторы приехали, в армию звать. Записалось сорок человек и пошли до станции. Нас вёл офицер. Идти надо было пару часов, и всё это время рядом с нами ехал на телеге мой отец, стоял на ней и уговаривал, убеждал ребят вернуться.

Я представил себе тогда и часто представлял потом дорогу вдоль лазурного Севана, вереницу ребят и движущуюся рядом с ними телегу, на которой стоял старик, уважаемый староста деревни Нор-Баязет и говорил, вещал, бил в сердца, призывая молодых ребят вернуться домой. Упросить и умолить остаться всегда тихого и послушного сына ни ему, ни его жене не удалось. Тогда он решил действовать в обход. Отцу представилось, что если разагитировать весь отряд, то и сын вернётся, ведь сын не позволяет себе этого наверняка лишь от стыда перед другими… А знал он каждого из колонны, поимённо, знал их семьи – кто оставил стариков родителей, кто малолетних братьев или сестёр, кто невесту. Он знал куда и как ударить больнее по каждому. Он обращался и ко всем, и к каждому в отдельности, Бил на жалость, говоря, что их уход обрекает любимых близких на тоску, непосильный труд, болезни и голод (деревне и так не хватает рабочих рук!), лукаво убеждал, что их смерть, желторотых и необученных, никому не принесёт пользы, а только убьёт их близких. Упрекал их в безжалостности и глупости. Наверное, это была самая красноречивая и образная речь в его жизни. И достаточно было одному самому слабому и бесстыдному присесть, например, сославшись, что натёр ногу, пообещав, что нагонит отряд «потом» (но никто не сомневался, что это хитрость и он вернётся в деревню), как каждый подумал: «А чем его кровь слаще моей?». В такие моменты внутренней борьбы, страха перед неизвестностью, достаточно пустяка, чтобы весы перевесили в сторону старого, привычного, и с этого начался полный развал колонны.