Михаил Перловский - Стеклобой

Зона действия голоса Александрии Петровны заканчивалась у подъезда, и он старался преодолевать это расстояние как можно быстрее.

– Должна заметить вам… – тут старуха запнулась. – Вы что же, изучаете творчество Ивана Андреича? – она слегка приподняла бровь, заметив название коробки, и пристально посмотрела Романову в глаза.

– Так точно, – расслабился Романов и, кряхтя, разогнулся. Не так уж он безнадежен, классик, видимо, всех объединяет.

– Похвально, – немедленно отреагировала Александрия Петровна. – Значит, ваше образование достигает четырех классов средней школы.

Романов устало промолчал. Опять с ним говорили как с восьмиклассником, пойманным в школьном туалете с сигаретой, и он не мог отыскать достойного ответа. Проходя мимо зеркала, он невольно посмотрел на себя, как будто хотел убедиться, что заслуживает серьезного отношения. Восьмиклассника, конечно, не было и в помине. А был давно не бритый, взъерошенный и вспотевший худощавый мужчина, очень высокого роста, лет сорока, а по утрам даже сорока пяти. Ну, узкое лицо, ну, тонкие губы, зато глаза с прищуром, и если не сутулиться… Романов вздрогнул, когда заметил в зеркале строгий взгляд Александрии Петровны.

– Синяки под глазами вам идут, – она презрительно оглядела его с головы до ног.

– Коробки, кажется, все, – он посмотрел по сторонам. – Хотите, я донесу вас на руках в знак примирения? – он сделал вид, что хватается за ножки кресла.

Александрия Петровна возмущенно вскочила на ноги.

«Так тебе, Ящер Щур ты великосветский. Пращур всего живого», – подумал Романов.

В подъезде было прохладно и пыльно, солнце лежало на ступеньках аккуратными квадратами, эхо от каблуков Александрии Петровны отлетало воздушными шариками высоко вверх.

В квартире Романову понравилось – окна с основательными подоконниками, щедрые трехметровые потолки и гостиная с размахом. Масштаб второй комнаты оценить не удалось – дверь была заперта.

– Итак, Дмитрий Сергеевич, вот основные пункты.

Я хочу, чтобы вы ознакомились и подписали этот документ, – услышал Романов голос старухи.

– Кровью? – улыбнулся он, высунув голову из кухни.

Хозяйка многозначительно молчала. Он выглянул в окно – возле булочной разгружали фургон с хлебом – и вернулся в комнату. Стараясь не поднимать глаз на Александрию Петровну, гордо стоявшую с поджатыми губами, Романов расправил плечи, нахмурил брови и приступил к чтению.

Помимо обычных пунктов о выплатах, электрическом счетчике и пожарной безопасности, из бумаг следовала странная вещь. В квартире нельзя было мыть окна. Романова, конечно, подмывало сострить, что он приехал сюда с исключительной целью вымыть окна, и что он категорически против таких бесчеловечных ограничений, но тут он увидел последний пункт: «Проживающий обязуется съехать по истечении трех месяцев со дня заселения, как бы ни сложились личные обстоятельства исполнения».

Романов опешил, но, незаметно вдохнув поглубже, спросил, ничем себя не выдав:

– Мне вот здесь непонятен последний пункт…

– Что именно вас смущает, голубчик? – Александрия Петровна подалась к листку, пытаясь заглянуть в него. – Вы что, не знали о сокращении срока?

– Да, я не знал об этом. И еще о том, что такое «исполнение», «личные обстоятельства», и почему я должен съезжать в принципе… – он почувствовал себя идиотом в регистратуре поликлиники или приемной, где, как обычно, что-то перепутали именно в его документах, поэтому к концу фразы для уверенности повысил голос.

– Дмитрий Сергеевич! В чем дело? – испуганно посмотрела на него Александрия Петровна.

– Вот и я хочу знать, в чем, собственно, дело, – заводясь, продолжал Романов.

– Вы вообще вставали на учет? Кто вас регистрировал? Вы от Милонаса? – Александрия Петровна с недоверием оглядывала Романова с ног до головы, как будто видела его впервые.

– Я от чего?! Никто меня не регистрировал! Я просто хотел снять квартиру! – почти закричал Романов.

– Это ошибка, к нам нельзя попасть без регистрации, тем более не встав на учет у Милонаса, – мгновенно успокоившись, стальным голосом произнесла Александрия Петровна, захлопнула папку с документами и направилась к двери.

– Завтра в девять утра вы должны быть у меня в приемной. Прачечный переулок, двенадцать. Поднимайте оставшиеся вещи, заселяйтесь, все документы вы подпишете завтра, и не вздумайте куда-нибудь уехать без регистрации…

– У Милонаса, – закончил Романов угрюмо.

– Вот именно. До свидания, Дмитрий Сергеевич, – дверь за ней хлопнула, и звук раскатился по квартире.

Романов прошелся по квартире, обнаружил, что в комнате есть громоздкий шкаф, темного дерева, с медными ручками и орнаментом, захватившим всю поверхность дверей. «Вот и пара зеркалу», – по-хозяйски отметил он. Оказалось, что кровати нет, но есть скрипучая раскладушка, спрятанная за холодильник. Он потер щеку – пора было бриться. Еще миллиметр-другой и будет поздно. В предотъездной суете он потерял бдительность. Романов не верил в приметы, кроме одной – если он запускал щетину, обязательно происходили гадости. Он просыпал экзамен, хотя заводил два будильника, его рейс отменяли, и он уезжал из аэропорта, а рейс назначали обратно, паспорт пропадал, машина ломалась, трубы текли.

Он уселся на нагретый солнцем деревянный пол и открыл черную потрепанную папку с завязками из коробки «Биографии», ту, главную. И как всегда его мгновенно выключило из окружающего мира, как будто кто-то невидимой рукой отсоединил контакты. Выписки из полного собрания сочинений Мироедова, отрывки из воспоминаний друзей, дальних родственников и жен, комментарии к третьему изданию и комментарии к комментариям. Он мог бы запросто прожить его жизнь, работать запасным Мироедовым, подменять по праздникам. С первого курса Романов сросся с довольно неприятным типом, умершим лет за шестьдесят до его собственного рождения, и никуда уже от него не денется.

Он давно заметил, что классик сам менялся с годами, причем не от новых фактов, все еще всплывающих, а от того, что происходило с Романовым, от того, куда направлялся его пристальный взгляд. Так что влияние можно считать взаимным.

В худшие дни Романову казалось, что все зря, никакой тайны нет, он впустую потратил два десятка лет, дыша пылью в архивах и прочесывая провинциальные музеи. Но иногда большая, красивая и складная история сияла перед ним – его собственное чудо, которое он скоро предъявит миру.

А началось все просто. С отцовской библиотеки, набитой биографиями великих людей, и разговоров с ним о правилах жизни бездарности в этом мире. То есть его, Романова, жизни. Единым фронтом шли Макиавелли, Чингисхан, Суворов, королева Елизавета, Да Винчи, Шекспир, Дали – и он должен был трезво отличать кто из них был гений, а кто приспособился выживать в отсутствии дара. И раз уж Романову придется выживать, лучше сразу примериться к этому миру, выучить что и как устроено, не лезть напролом, а брать усердием, хорошими знакомствами и располагающей улыбкой. Романов мало что понимал из этих лекций, кроме одного – будет тяжело.