Рони Ротэр - Мошки в янтаре. Скуй мне панцирь ледяной. Черный пепел, красный снег. Ключ

Он приблизился к старику и схватил инструмент, который тот прижимал к груди.

– Нет, умоляю! Илан! Только не лютню! Ила-ан!!

Вцепившись одной рукой в гриф, а другой – в сюркот ратника, старик истошно заверещал. Солдат, осерчав, сграбастал старика за шиворот и дернул лютню из цепких пальцев. Одна из струн порвалась с мучительным стоном. Старик вскрикнул так, словно его стеганули кнутом.

– Да что ж …!

Певец рванулся за своей кормилицей, ткань на груди ратника треснула, и оторванный лоскут повис собачьим ухом. Инструмент и его владелец брякнулись на пол, когда солдат, выпустив их, схватился за испорченную накидку. Мутные хмельные глаза налились яростью.

– Ах, ты, крыс седохвостый! Ящерица крюколапая! Да я тебя… Да я твою пиликалку… Убью!

Он, кроя всех музыкантов, на чем свет стоит, занес ногу для удара. Певец на полу скорчился, поскуливая и накрывая лютню своим телом. Из-за стола повскакивали остальные ратники, повисли на плечах товарища, оттаскивая его от фигуры в лохмотьях, скрючившейся на затоптанном полу.

Послышалась плюха, чья-то челюсть хрустнула под кулаком разгорячившегося зачинщика, кто-то заорал, заматерился басом, и завязалась свалка. В ход пошли увесистые глиняные кружки и кувшины со стойки. Тяжелая посуда быстро кончилась, сменившись легкой мебелью. Трактирщик то причитал, когда очередная миска разлеталась в куски о чью-то спину или голову, то, хоронясь за стойкой, орал, грозя вызвать стражу. Проснувшийся крестьянский дитёнок обливался слезами и отчаянно голосил, зовя мать. Она же визжала, вцепившись в жупан своего благоверного, который с азартом деревенского задиры пытался сбросить с себя её руки, и встрять в драку. Крестьянке вторили пронзительные голоса девок, подзадоривающих солдат. Остальные посетители трактира благоразумно ретировались, едва дело стало принимать угрожающий их здоровью оборот.

Про певца в этом бедламе забыли начисто. Подвывающий от страха, он ползал по полу, пытаясь выдернуть из-под черепков и обломков мебели свою лютню, и удивительным образом избегая пинков чужими сапогами. Зараэль подметила, как к нему резво подскочил подручный. Подняв и подтащив старика к двери, вытолкал вон, следом выкинул поломанный инструмент и котомку.

Южанка поднялась и окинула быстрым взглядом зал. Проворно скользнув вдоль стены к выходу, она подхватила с чужого стола ковригу и надкушенное кольцо вяленой колбасы, и спрятала их под полами плаща. Никто не обратил на Зараэль внимания, не заметил, как открылась входная дверь, и девушка покинула шумный трактир.

С неба падал густой тихий снег. Южанка пошла прочь, на ходу жуя хлеб. Снежные хлопья, опускающиеся на пористую мякоть, холодили язык и губы.

– Иланна, – послышался слабый голос. Зараэль пригляделась, и у поленницы увидела старика-музыканта. Он забился под невысокий навес, на дрова, и сидел там, обернувшись дырявым шерстяным плащом. Торба с лютней лежала рядом.

– Иланна, – повторил певец. Глаза его жадно впились в ковригу в руках южанки. – Будь милостива, иланна, подай старому музыканту.

– У меня нет денег, – сухо бросила Зараэль, и отвернулась, собираясь уйти.

– Иланна! – в голосе старика отчетливо слышалось отчаяние. – Не сердись, милостивая госпожа. Ужель я повинен в том, что война идет? Я всего-навсего певец. Не дай мне помереть с голоду, иланна. У тебя есть хлеб. Дай мне немного.

Зараэль остановилась, глядя на краюху, потом перевела взгляд на старика. Тот смотрел на неё глазами побитой собаки. Посиневшими от холода пальцами он нервно дергал и комкал плащ, пытаясь побольше натянуть его на дрожащие плечи.

– Зачем тебе хлеб, старик? – светлые глаза смотрели холодно и бесстрастно.

Старик опешил. Он привык, что на такую просьбу бывает только два ответа – да или нет.

– Это… Как… Хлеб? Так ить, чтоб с голоду не помереть, – растерянно ответил он..

– А зачем тебе жить? Ты стар и слаб. Какой от тебя прок? Или у тебя есть цель, ради которой тебе непременно нужно жить?

– Цель? Какая цель? – еще больше растерялся певец. – Я играю на лютне, пою, а люди слушают мои песни.

– А потом бьют, – губы южанки презрительно покривились.

– О, – огорченно покачал головой старик. – Так ведь не всегда бывает. Просто… Просто не повезло сей день. Помоги мне, добрая иланна. Я уж два дня ничего не ел. Окажи милость, не дай умереть медленной смертью.

– С какой стати я должна тебе помогать, себе в ущерб? Я тоже голодна.

– Ты молодая, сильная, тебе легче еду добыть. А я – всего лишь нищий, никому не нужный старик. Смилуйся надо мной, славная иланна. Помоги.

Музыкант опасливо, и в то же время с надеждой, косился слезящимися от старости глазами на стоящую перед ним девушку. Хлеб в её руках притягивал взгляд. Старик, на секунду забыв о холоде и перестав поддергивать тряпье на плечах, неосознанно потянулся к краюхе. Зараэль отступила, а музыкант, опомнившись, съежился и торопливо подтянул плащ.

– Ну, раз ты считаешь, что я славная…, – медленно произнесла южанка и подняла руку. – Я помогу тебе. Окажу милость и не дам умереть медленной смертью.

– Да вознаградят тебя…, – повеселевшим голосом начал, было, старик, но вдруг осекся. Он понял, но испугаться уже не успел. Последнее, что видел музыкант, был краткий блеск металла на браслетах. Короткая стрела утонула в красном водопаде, хлынувшем из левой глазницы, и, пробив затылок, вонзилась в полено. Несуразно взмахнув руками, старик откинулся на дрова и обмяк. Правый широко открытый глаз певца с признательностью продолжал смотреть на Зараэль, когда она опустила руку.

– Снег. Везде снег. Как же он мне опостылел, – пробормотала она, подпихивая ногой к поленнице свалившуюся с неё котомку. – Получай свой приют.

Зараэль оглянулась на окна трактира. Голоса внутри стали тише. Того и гляди, на крыльцо вывалится кто-то из посетителей, или явится стража. Южанке ничуть не улыбалось быть застигнутой на месте преступления, и, надвинув глубже капюшон и с прежним аппетитом взявшись за еду, она скорым шагом покинула двор.

Она вернулась на причалы и примостилась у перевернутых лодок. У кромки воды росли снежные бугорки, то и дело слизываемые волнами, накатывающими из-под обледенелых причалов. Здесь было темно, тихо и холодно. Но возвращаться в жаркий, шумный, провонявший потом и горелым жиром трактир не хотелось. Слабо светилось окошко в домике портового распорядителя. Вскоре погасло и оно. Зараэль стряхнула крошки с колен, плотно закуталась в плащ и погрузилась в воспоминания.

На далекий стук колотушки и еле различимый протяжный голос сторожа «втора-ая стра-ажа-а» она пошевелилась, осторожно выглянула из-за края борта. Острый слух позволил еще издали расслышать скрип снега под ногами подходящих к причалам людей. Силуэт одного Зараэль узнала – ей недавний долговязый собеседник. Мерцающий огонек трубки время от времени освещал лицо его спутника – бородатого и длинноносого.