Светлана Кармалита - Что сказал табачник с Табачной улицы. Киносценарии

— Конечно, понял, — радостно соглашаюсь я. — Я же ничего такого не сказал. Конечно, они мокрые.

Ушан пускает на штаны холодную воду и немного посыпает их сверху небесной краской. На всякий случай. Потом мы вдвоем выжимаем штаны, забираемся на табуретку, развешиваем их над газом, отходим и долго смотрим на них. Чем больше я смотрю, тем больше почему-то у меня слабеют ноги. На Ушана я тоже почему-то смотреть не решаюсь.

— Полпакета синей краски, полбутылки уксуса, полведра воды… — шепчет рядом со мной Ушан, — погоди-ка…

— Что — погоди-ка, — почему-то шепчу я.

— Что ты меня путаешь, — вдруг кричит Ушан. — Вот посмотри, — он тычет перепачканным пальцем в рукав моей курточки. Я смотрю и от радости просто не верю своим глазам. Рукав моей куртки синий. Тут никакого сомнения даже нет, синий, и все. Даже можно сказать, голубой.

— Покрасилась, — кричит Ушан.

— Покрасилась, — кричу я.

Ведь если куртка покрасилась, значит, и штаны покрасились тоже. Просто они мокрые.

— Очень, очень красивый цвет, — говорю я Ушану.

— У нас такая занавеска, — кричит Ушан.

— А у мамы такое пальто, — кричу я.

— А у нас такая занавеска… Ну точь-в-точь…

И мы бежим в комнату бабушки смотреть занавеску.

Если бы я не задержался, рассматривая эту занавеску, может быть, все бы обошлось. Но я задержался. И когда я услышал из коридора голос Ушана, то сразу почувствовал, что стряслось что-то плохое. Ушан стоял у кухни, закрывал спиною дверь и тряс головой. И в полутьме коридора глаза его были большие и страшные.

— Не ходи туда, Бобка, — зашептал он и дверь загораживает. — Не ходи.

Я оттолкнул его и влетел в кухню. Сначала я даже не понял. Не понял, понимаете? Газ уже не горел. Его Ушан выключил, и ничего не горело, а над плитой, там, где раньше сохли мои штаны, висело что-то маленькое, съежившееся, все в черных пятнах… и тикало… Я только потом сообразил, что это тикает будильник на холодильнике. И из всего этого валил не то дым, не то пар. И тут я понял, что это мои новые английские штаны. Потом из них вдруг что-то плюх! — и выпало на плиту.

— Это что? — тихо спросил я Ушана.

— Пуговицы потекли, — прошептал Ушан. — Такие были в клетку, помнишь? — он подошел к плите, ткнул в эту каплю обгоревшей спичкой, и она потянулась как конфета-тянучка.

— Тю, — сказал он печально и вдруг забегал по кухне взад-вперед. — Надо было на батарее. А так все было правильно… Очень все хорошо даже было…

— Что было хорошо, дурак! — закричал я и стал стягивать свои несчастные маленькие штаны с веревки. — Что было хорошо? Что, что мне теперь делать? — и я заплакал. — Руки золотые! Руки золотые! — выкрикивал я. — Я в дедушку! Я в бабушку! Что, вот что мне теперь делать?!

— Полбутылки уксуса, полпакетика краски, пол-ве-едра воды… Все, все было правильно… — Ушан протянул ко мне руки, сжал их в кулачки, тоже заплакал и стал размазывать ими слезы. И слезы у него на лице были дивного голубого цвета.

Надеть штаны нечего и думать. И поэтому Ушан на кухне заворачивает их в газету, а я в отчаянии бегаю взад-вперед по коридору.

— Бантик-то зачем? Зачем бантик! Бантик-то зачем! Дурак!..

А он:

— Ну, все-таки…

Выглянул на лестницу, там никого нет. Ну, мы и пошли. Я в тени стараюсь идти, потому что я в нижних рейтузах, а Ушану что?! Он пакет несет со штанами. И пакет этот у Ушана такой нарядный получился, ну просто как торт. Вроде мы идем его дарить. На лестнице я, честно сказать, совсем развалился.

— Может, — говорю, — мне сказать, что у меня живот ужасно болит?..

А Ушан:

— Ну поставят градусник, и все. Тем более у тебя бабушки нет.

— Причем здесь бабушка, — говорю.

— При том. Меня хотели выдрать, а бабушка как закричит: «Если вы его тронете, ищите меня в Фонтанке». И я теперь маме говорю: «Если ты меня только тронешь, ищи бабушку в Фонтанке». Нет уж, Бобка… Лучше девочки с авторучкой ничего не придумаешь. Ты сразу скажешь, что все видели… Твоя мама пойдет ко мне… не к Обезьяну же она через двор побежит… А я тебя не выдам. Я же твой друг в первую очередь. Все, — говорит, — я здесь за углом буду.

Он так говорит, потому что наша лестница кончается и до нашего шестого этажа, где находится наша дверь, остался всего один пролет. И идти через этот пролет мне так не хочется. Посидели мы, помолчали — тихо на лестнице. Только кот мяучит, чтоб его впустили. Хорошо быть котом, думаю я. Сейчас его впустят, ляжет где-нибудь на кушетку, и никто его не будет ругать. Тут и Ушан говорит:

— Хорошо быть котом, правда? Лови себе мышей, и нет никакой разницы, какого ты роста. Маленькому коту даже лучше прятаться, чем большому. Верно?

Тут внизу, в парадной, дверь хлопнула. Кто-то стал по нашей лестнице подниматься, а ведь я в рейтузах. Взял я у Ушана пакет и пошел. Пошел и позвонил. Я всегда стучу в дверь каблуком, а на этот раз я позвонил, и голос мамы из-за двери сразу приветливо спросил:

— Это вы, Лиза?

Лиза — это соседка, которая ходит к нам звонить по телефону.

— Это не Лиза, — говорю, — это я.

Мама сразу:

— Ты что это звонишь? Что случилось? — и дверь открывает. В дверях-то у нас полутемно, и что я в рейтузах, не видно. А пакет с ленточкой видно.

Мама:

— Ой, Бобка, что это у тебя?

Я говорю:

— Штаны.

Мама:

— Какие еще штаны? — и бантик развязывает. Она бантик развязывает, я на Ушана оборачиваюсь, а Ушан мне из-за угла знаки показывает. Давай быстрей, а то поздно будет. Я быстро так начинаю:

— Понимаешь, к нам во дворе подошла одна девочка из нашего двора… С авторучкой… и хотела что-то записать… И стряхнула эту авторучку… прямо мне на штаны… Ну как я тогда на стенку, помнишь? Эта девочка очень извинялась и подарила мне пакетик краски. Ну вот…

Тут мама пристально так на меня смотрит, отчего я замолкаю, дергает тесемочку, газета медленно, кружась опадает, и в маминых руках остаются мои английские штаны. Тут и тетя Клава из кухни выходит. И зажигает свет.

— Ой, — говорит, — мне нехорошо! Ой, дайте мне воды! Что же ты с ними сделал, несчастный?!

— Понимаете… В наш двор зашла девчонка с авторучкой и хотела что-то записать… — Дальше я ничего говорить не могу. В горле у меня что-то сжимается. Ушан на лестнице выплясывает какие-то знаки, которых я все равно понять не могу.

— Эта девочка… Эта девочка… — повторяю я, — все видели…

— Не трогайте их, Клавдия Михална, — мама держит мои штаны двумя пальцами. — Они в какой-то краске и клеются. Иди, пожалуйста, в комнату, Борис. Ты трус и жалкий человек.

— Почему я трус, — бормочу я, — эта девочка…

— Ты еще и врун, — качает головой мама. — Ведь ты знал, что ты прав, знал, что Иван-дурак — хороший человек… Но стоило тебя немножко подразнить, как ты струсил и отступил. Вот что самое неприятное…