Мартин Пачнер - От литеры до литературы [Как письменное слово формирует мир, личности, историю]

Благодаря Эккерману мы знаем, что в среду 31 января 1827 г., после полудня, в маленьком городке Веймаре родился новый взгляд на литературу – взгляд, которому суждено было сохранить актуальность до наших дней. Перед тем Эккерман несколько дней не видел своего патрона; у Гёте накопилось немало различных соображений, и он охотно делился ими и рассказывал о том, что читал и что делал с момента их последней встречи. Как выяснилось, он читал китайский роман. «Китайский роман? Наверно, это нечто совершенно чуждое нам!» – воскликнул Эккерман [541] «Китайский роман? Наверно…» Eckermann, Gespräche mit Goethe. P. 322, Эккерман. Указ. соч. С. 213. . Тут же оказалось, что он неправ. Даже через четыре с лишним года постоянного общения с Гёте он далеко не всегда понимал мэтра. «В меньшей степени, чем можно было предположить», – назидательно произнес Гёте и приступил к разъяснению.

Эккерман любил слушать такие импровизированные лекции Гёте: из них всегда можно было узнать что-то новое. Гёте начал с разговора о влиянии британского писателя Сэмюэла Ричардсона на его собственное творчество, но вскоре вернулся к китайским романам и обычаям, отметив высокую моральность прочтенного произведения. Эккерман опять удивился. «Талант, подобный таланту Беранже, не нашел бы для себя пищи в высоконравственных сюжетах», – заметил он [542] Ibid. . «Вы правы, – согласился Гёте, желая помочь растерянному Эккерману. – Именно извращенности нашего времени дают Беранже возможность выказать и развить лучшие стороны своей природы». Но молодой собеседник никак не мог поверить тому, что Гёте говорил о Китае, и рискнул предположить, что этот роман должен значительно возвышаться над общим уровнем. «Нет, это не так, – сурово возразил Гёте, – у китайцев тысячи таких романов, и они были у них уже в ту пору, когда наши предки еще жили в лесах».

Эккерман на сей раз промолчал, понимая, что Гёте разворошил муравейник. Кто-то подумает: кому захочется читать тысячи китайских романов? Но кто-то и примет точку зрения Гёте. Кто-то вроде Эккермана, исполненный предубеждений, невежества и скептицизма, был бы рад ограничиться легким потрясением. Столкнувшись с твердолобостью помощника, Гёте сформулировал термин, который должен был бы заставить собеседника сойти с занятой позиции, и веско произнес: «На очереди эпоха всемирной литературы, и каждый должен содействовать скорейшему ее наступлению» [543] «Die Epoche der Welt-Literatur ist an der Zeit und jeder muss jetzt dazu wirken, diese Epoche zu beschleunigen». Ibid. .

Всемирная литература. Гёте понял: литература распространяется, все больше и больше литературных произведений, созданных в самые разные эпохи, в самых разных местах, становятся доступными куда более широкому кругу людей, чем когда-либо прежде. Литература, прежде ограниченная определенными местами и традициями, превращается в единое целое.

Этим озарением, возникновением термина «всемирная литература» мы обязаны Эккерману, его настойчивости, его отчаянному решению совершить двухнедельный пеший поход до Веймара, чтобы встретиться с Гёте, его готовности служить собеседником мудрецу и записывать его мысли. Но не в меньшей степени на рождение термина повлияла и малообразованность Эккермана, его неспособность воспринять китайские романы, его убежденность в превосходстве известного ему над неизвестным. Понятию «всемирная литература», как и многим другим новым идеям, требовалась боксерская груша.

Эккерман изложил для нас содержание беседы, в которой родилась идея всемирной литературы, но не объяснил, почему этому космополитическому восприятию суждено было появиться на свет в провинциальном Веймаре. Разве не уместнее было бы этой великой идее возникнуть в какой-нибудь из великих столиц XIX в. – например в Париже или Лондоне?

Гёте вырос в состоятельной и почтенной семье космополитичного Франкфурта, города, где Гутенберг за триста лет до того продал первые триста экземпляров печатной Библии. Поначалу он снискал известность пьесами и стихами, но настоящая слава пришла к нему после романа «Страдания юного Вертера» – истории любовного треугольника, завершившейся самоубийством героя. Спровоцированная романом «вертеровская лихорадка» подтолкнула экзальтированную молодежь обоего пола открыто выражать эмоции в письмах (роман представляет собой переписку влюбленных) [544] Conrady K. O. Goethe: Leben und Werk. Vol. 1. Konigstein: Athenaeum, 1985. P. 224–225. и создала моду в одежде – синие двубортные фраки, желтые жилеты, высокие сапоги) [545] Там же. (См. также: Нестерова М. А . Влияние образа Вертера на развитие мужского немецкого костюма в конце XVIII в. // Исторические, философские, политические и юридические науки, культурология и искусствоведение. Вопросы теории и практики. Тамбов, 2014. № 12. Ч. 3. С. 151–154. — Ред .) . Наполеон неоднократно перечитывал роман и счел необходимым лично познакомиться с Гёте. Вероятно, при встрече он высказал и какие-то критические замечания, но Гёте никогда не говорил, что именно не понравилось французскому императору [546] Conrady , Goethe: Leben und Werk. Vol. 2, 333–235 ( Гёте И. В. Беседа с Наполеоном / Пер. с нем. Е. Н. Вильмонт // Гёте И. В. Соч. в 10 т. М., 1980. Т. 9.). .

Крылья этого раннего успеха могли бы унести Гёте куда угодно, но он принял приглашение герцога Веймарского поселиться в его провинциальном владении. Приглашение сопровождалось весомыми благами: вскоре оказалось, что Гёте не только осыпан похвалами, не только признан как поэт и прозаик, но и владеет просторным особняком, получает жалованье и имеет весьма широкие служебные обязанности. В герцогстве насчитывалось всего лишь около двухсот тысяч жителей; город Веймар населяли лишь семь тысяч человек, но это было независимое государство. Гёте скоро понял, что город нуждается в усовершенствовании управления, и сделал себя незаменимым. Получив должность «президента палаты», что в Веймаре соответствовало званию первого министра, он взял на себя руководство всем на свете – от театра до дорог, от финансов до военных вопросов; он же выполнял и дипломатические поручения. В дополнение к положению самого знаменитого немецкого писателя он стал человеком мира.

В Веймаре Гёте, несмотря на растущую собственную известность, оказался на «принимающем краю» культурного импорта. Центром культуры в то время являлся Париж (Лондон, хоть и больший по численности, занимал с немалым отставанием второе место), и парижане бойко экспортировали свою национальную культуру, заставляя европейцев читать французские романы, декламировать французскую поэзию, смотреть французские пьесы. Для противостояния французскому засилью Гёте обращался и к Англии – прежде всего к Шекспиру, а также к Сэмюэлу Ричардсону и Лоренсу Стерну. Но и они представляли культурную метрополию. Альтернативой могло бы послужить обращение к собственным национальным традициям, но герцогство было лишь малой частью россыпи мелких и средних немецких государств, еще не сложившихся в национальную державу. Гёте по достоинству ценил немецкую литературу и обладал недосягаемым положением среди немецких литераторов, но этого ему было недостаточно. Он не довольствовался продвижением немецкой национальной культуры как противовеса английской и французской. Если парижане и лондонцы восхищались великой историей своих национальных литератур, а малые народы стремились развивать собственные национальные традиции, то Гёте заинтересовался литературой более отдаленных стран.