Роберт Конквест - Жатва скорби

После проведенной кампании Косиор подвел итоги: «Националистический уклон в компартии Украины… сыграл исключительную роль в создании и углублении кризиса в сельском хозяйстве».[ 10] Как сказал в одном из своих выступлений всеукраинский глава органов Балицкий, «в 1933 году рука ОГПУ ударила по двум направлениям. Сначала по кулаку и петлюровским элементам на селе, а затем по ведущим центрам национализма».[ 11]

Таким образом, кулака обличили как носителя националистических идей, а националиста, в свою очередь, как вдохновителя кулацких настроений. Но в каком бы качестве не рассматривали украинского крестьянина, он, безусловно, был режиму особо неугоден. Как известно, и сопротивление коллективизации тоже было сильнее или, по крайней мере, более активным на Украине, чем в собственно России[ 12]. Генерал Григоренко считает, что поскольку неудача первой попытки коллективизации была в значительной степени результатом массового сопротивления ей на Украине и Северном Кавказе, то Сталин пришел к выводу, что именно они являются наиболее упорствующими, непокорными районами и подлежат уничтожению.[ 13] (Один из наблюдателей полагает, что среди многих иных причин особой враждебности украинцев коллективизации значится и тот факт, что украинские колхозы были большими по размеру и поэтому еще более обезличенными и бюрократизированными, чем в России.)[ 14]

Тем более, что на Украине коллективизация была проведена полнее, чем в РСФСР: к середине 1932 года 70 процентов украинских крестьян были охвачены колхозами по сравнению с 59,3 процента в России.

Сталин поэтому несколько раз предостерегал от «идеализации коллективных хозяйств»: само их существование, утверждал он, не означает исчезновения классового врага. Напротив, классовая борьба теперь будет происходить внутри колхозов.

К этому времени каждого, кто так или иначе, при любом логическом анализе, подпадал под понятие «кулак», уже изъяли. Теперь террор голодом должен был целиком направляться против тех рядовых середняков, которых уже коллективизировали, и еще на уцелевших единоличников, еще более бедных. Иными словами, новый террор не был составной частью процесса коллективизации, которая к тому времени была практически завершена. Тем не менее, как ни парадоксально, но еще сохранялись кулаки, хотя и не были они больше в открытой оппозиции к коллективным хозяйствам: «Сегодня, – объяснял Сталин, – антисоветские элементы – это люди „тихие“, „добрые“, почти „святые“. И добавлял при этом, что „кулак побежден, но не уничтожен целиком“.[ 15]

Но не только крестьян недостаточно подчинили. Украинские коммунисты тоже являлись для Сталина камнем преткновения. Даже в 1929 году украинские партийные и советские организации с особым упорством оспаривали нереалистические посевные планы и были очень уж нерадивы в выявлении кулаков. В Кагарлицком районе Киевского округа «все руководители, вплоть до секретаря райкома, поддерживали линию кулаков: „У нас нет кулаков, у нас только крестьяне“[ 16]. Не только районные власти, но вся украинская компартия подвергалась нападкам в «Правде» в сентябре 1929 года за сопротивление плану на будущий год, «особенно по сельскохозяйственным культурам»; в течение всей осени газеты публиковали протесты различных местных организаций, мотивирующих свое несогласие тем, что ничего не останется на потребление. Запорожское бюро жаловалось, что 70–75 процентов всех поставок падает на середняков и бедняков, не оставляя им «ни единого килограмма» для продажи местному населению. В результате подобных заявлений был снят секретарь обкома.[ 17]

Однако замещение должностных лиц, уволенных в периоды чисток, наталкивалось на аналогичные трудности. Те или иные революционные перемены в сельской местности достигались лишь с помощью строжайших мер партийной дисциплины. А когда дело доходило до размеров реквизиции зерна, то само Политбюро Украины и ее Центральный Комитет только и делали, что пытались сократить поставки. Но проблема состояла в том, что при коммунистической системе управления и в соответствии с правилами «демократического централизма» (согласно которым расправились с правыми), если на чем-то настаивала Москва, украинские лидеры вынуждены были подчиняться.

Как мы уже видели, планы госпоставок составлялись на основе учета общего числа теоретически возможных посевных площадей, помноженных на максимально высокий урожай с каждого гектара. Уже в отставке Хрущев обрушивался на эту систему, при которой партийный функционер или само государство «устанавливало норму для всего района».[ 18]

Методы дезавуирования подобных возражений уже тогда были разработаны, и потому в партии преобладала точка зрения, что стратегия крестьян сводилась к утайке зерна с целью обрушить на города голод; или (позднее) – к тому, чтобы сорвать жатву или посев, надеясь на собственные запасы продовольствия. Правильной классовой реакцией, как и в 1918–1921 гг., казалось отобрать у крестьян зерно и тем самым заставить их самих голодать. Уже летом 1930 года один из деятелей ЦК Украины рассказывает о заседании, на котором Косиор сказал им:

«…крестьянин прибегает к новой тактике. Он отказывается снимать урожай. Он добивается гибели хлебного злака, чтобы задушить советское правительство костлявой рукой голода. Но враг просчитался. Мы покажем ему, что такое голод. Ваша задача остановить кулацкий саботаж сбора урожая. Вы должны заставить кулака собрать все до последнего зернышка и немедленно отправить все собранное на пункты сдачи. Крестьяне отказываются работать. Они рассчитывают на зерно прошлых сборов, которое они припрятали в своих погребах. Мы должны заставить их открыть их ямы».[ 19]

Этот деятель, выходец из села, знал очень хорошо, что ямы, полные зерна, – это миф. Они действительно существовали в начале 20-х годов, но с тех пор давно исчезли[ 20]. В более общем смысле угроза Косиора уже являет собой образец мышления сталиниста и будущую сталинскую программу в ее окостенелой перспективе.

В обычных обстоятельствах Украина и Северный Кавказ поставляли половину всего рыночного зерна. В 1926 году, в год лучшего перед коллективизацией урожая, 3,3 миллиона тонн зерна (21 процент от общего урожая) было получено государством с Украины. При хорошим урожае 1930 года на Украине взяли 7,7 миллиона тонн госпоставок (то есть 33 процента урожая); и хотя на долю Украины приходилось только 27 процентов от всего советского урожая зерна, ее заставили сдать 38 процентов всех зерновых поставок.

В 1931 году те же 7,7 миллиона тонн с Украины потребовали уже при урожае только в 18,3 миллиона тонн, то есть 42 процента (около 30 процента зерна было потеряно в силу неэффективности коллективной жатвы). Известно, что украинское руководство пыталось убедить Москву снизить размеры поставок, но безуспешно.[ 21] Обращались и к отдельным московским лидерам; в 1931 году Микоян посетил Южную Украину, ему было сказано, что собрать с крестьян больше зерна уже невозможно[ 22].