Уильям Дюрант - Жизнь Греции. История цивилизации

Греческие обычаи и религия весьма мало сдерживают победивших в войне. Общепринято — даже во время гражданских войн — разорять захваченный город, добивать раненых, казнить или обращать в рабство всех невыкупленных пленников и всех попавших в плен мирных жителей, сжигать дома, плодовые деревья и хлеб в полях, уничтожать скот и семена для будущих посевов [1051]. В начале Пелопоннесской войны спартанцы, словно врагов, уничтожают всех захваченных в море греков, будь то афинские союзники или граждане нейтральных стран [1052]; после битвы при Эгоспотамах, завершающей эту войну, спартанцы казнят три тысячи афинских пленников [1053]— едва ли не лучших из поредевшего населения Афин. Война, будь то война города с городом или класса с классом, — нормальное состояние Эллады. Таким путем победившая царя царей Греция обращает оружие против себя самой: грек бьется с греком в тысячах сражений, и за столетие после Марафона самая яркая цивилизация в истории пожирает самое себя, совершая затянувшееся национальное самоубийство.

Если эти бесшабашные спорщики по-прежнему нас привлекают, то потому, что они прикрывают наготу своих грехов неунывающей бодростью предприимчивости и интеллекта. Близость моря, благоприятные возможности для торговли, свобода экономической и политической жизни делают душевный склад и мысль афинянина неслыханно чуткими и жизнеспособными, пробуждая в них лихорадочную работу ума и чувства. Сколь не похож Восток на Европу, засушливые южные регионы на те срединные страны, где зимы достаточно холодны, чтобы бодрить, не отупляя, где летом достаточно тепло, чтобы дарить свободой, не изнеживая тело и душу! Здесь верят в жизнь и человека, здесь все преисполнено жизненным пылом, с которым сможет поспорить только Возрождение.

Такова бодрящая среда, в которой возникают отвага и порывистость, столь далекие от самообладания ( sophrosyne ), тщетно проповедуемого философами, и олимпийской безмятежности, которую юный Винкельман и престарелый Гете будут навязывать страстным и беспокойным грекам. Национальные идеалы — это обычно маскировка, и их не следует принимать за чистую монету. Отвага и сдержанность — andreia , или мужество, и meden agan , или «ничего чрез меру», дельфийской надписи — таковы враждующие друг с другом девизы грека; он достаточно часто осуществляет первый, тогда как второй воплощается только в греческих крестьянах, философах и святых. Средний афинянин — это сенсуалист, правда, сенсуалист с чистой совестью; он не видит греха в чувственных усладах и находит в них ближайший ответ на угрызения пессимизма, которыми омрачены минуты его задумчивости. Он любит вино и не стыдится время от времени напиться; он любит женщин — почти невинным плотским образом, легко прощает собственную неразборчивость и не считает погрешение против добродетели неисправимым падением. И все же он разводит вино водой в отношении два к трем и считает беспрерывное пьянство преступлением против хорошего вкуса. Редко прибегая к умеренности, он все же искренне ее чтит и отчетливей, чем любой другой народ в истории, формулирует идеал самообладания.

Афиняне слишком блестящи, чтобы быть порядочными, и более презирают глупость, чем ненавидят порок. Не все они мудрецы, и нам не следует воображать афинянок прелестными Навсикаями или пышными Еленами и наделять афинян храбростью Аякса и мудростью Нестора; история запомнила гениев Греции и позабыла ее дураков (за исключением Никия); возможно, даже наша эпоха покажется великой, когда большинство из нас забудутся и только горные вершины не покроет мгла времен. Отвлекаясь от пафоса расстояния, мы вправе утверждать, что средний афинянин столь же изворотлив, как человек Востока, столь же влюблен в новизну, как американец; он бесконечно любопытен и постоянно в движении; вечно проповедует Парменидову невозмутимость и вечно носим по Гераклитову морю. Ни один народ не был наделен более живым воображением и менее осмотрительным языком. Ясность мысли и ясность выражения кажутся афинянину вещами божественными; он не терпит ученого темнословия и считает толковую и рассудительную беседу самым увлекательным спортом цивилизации. Тайна богатства греческой жизни и мысли кроется в том, что для грека человек — мера всех вещей. Образованный афинянин влюблен в разум и редко сомневается в его способности начертить карту вселенной. Желание знать и понимать — самая благородная из его страстей, столь же неумеренная, как и все остальные. Позже он откроет границы человеческого разума и усилий и в силу естественной реакции впадет в пессимизм, удивительно несогласный с бодростью, свойственной его духу. Даже в век духовного изобилия раздумья глубочайших мыслителей Греции — не философов, но драматургов — будут омрачены сознанием обманчивой мимолетности счастья и упрямой неуступчивости смерти.

Если пытливость порождает греческую науку, то жажда наживы созидает и пронизывает всю греческую экономику. «Любовь к богатству поглощает людей без остатка, — говорит Платон с обычным для моралистов преувеличением. — Даже на мгновение эта страсть не позволяет им думать о чем-нибудь другом, кроме их достояния, к которому прилепляется душа каждого гражданина» [1054]. Афиняне не могут жить без конкуренции и подстегивают друг друга с помощью почти безжалостного соперничества. Они строптивы и не уступят семитам в ловкости и хитроумии; подобно библейским евреям, они упрямы до кончиков ногтей, столь же сварливы, несговорчивы и горды. Они язвительно торгуются, покупая и продавая, оспаривают каждое утверждение собеседника, а когда не могут объявить войну другим странам, ссорятся между собой. Они не склонны к сентиментам и не одобряют Еврипидовых слез. Они добры к животным и жестоки к людям: в соответствии с требованиями закона применяют пытку к безвинным рабам и, по всей видимости, сладко спят, перебив тысячу-другую мирных жителей. Тем не менее они щедры к бедным и немощным; когда народное собрание узнает, что внучка тираноубийцы Аристогитона прозябает на Лемносе, оно предоставляет средства для ее переезда в Афины и снабжает ее приданым и мужем. Угнетенные и гонимые из других городов находят в Афинах приют и сострадание.

В действительности, грек мыслит характер в понятиях, не совпадающих с нашими. Его не прельщает ни совестливость добропорядочного буржуа, ни аристократическое чувство чести. Наилучшей грек считает жизнь наиболее насыщенную — исполненную здоровья, силы, красоты, страсти, богатства, приключений и мысли. Добродетель — это arete , мужская (изначально и буквально воинская) доблесть (Арес, Марс), то самое качество, которое римляне называли vir-tus — мужеством. Идеальный афинянин наделен калокагатией он сочетает красоту и справедливость в том изящном искусстве жизни, которое наряду с добродетелью и человечностью откровенно ценит талант, славу, богатство и друзей; как и в случае с Гете, саморазвитие — это все. Этим представлениям сопутствует тщеславие, чья непосредственность плохо вяжется с нашими вкусами: греки никогда не устают собой восхищаться и на каждом шагу заявляют о своем превосходстве над другими воинами, писателями, художниками и народами. Если мы хотим понять греков, соотнося их с римлянами, мы должны думать о французах в их соотнесенности с англичанами; если мы желаем прочувствовать спартанский дух в его противопоставленности духу Афин, нам следует думать о немцах в их соотнесенности с французами.