Нэнси Митфорд - Влюбленный Вольтер [Voltaire in Love]

Эмилия снова с головой ушла в науку. Отец Жакье помог ей разобраться в ошибках Лейбница, и она взялась за перевод Ньютона. Но ее неукротимой энергии по-прежнему необходим был выход: не пропуская ни одной ночи, она играла до четырех-пяти утра, а днем часто ездила в Версаль, где уговаривала военного министра произвести ее мальчика в полковники. Маркиз де Шатле, прославившись благодаря нескольким своевременным отступлениям, получил генеральское звание. Это дало Эмилии повод проявить настойчивость, но она перегнула палку и прослыла при дворе большой чудачкой. Положение мужа в Лотарингии позволяло ей пользоваться кое-какими привилегиями, положенными герцогиням. В частности, маркиза имела право путешествовать в свите королевы. Осенью, когда двор должен был перебраться на время в Фонтенбло, Эмилия обратилась с просьбой к герцогине де Линь, старшей камеристке королевы, предоставить ей место в одной из карет и тут же получила согласие. Сама королева отбыла вместе с мадам де Линь и еще тремя герцогинями сразу после окончания мессы прямо из часовни. Несколько экипажей ожидали госпожей де Монтобон, Фитцджеймс, Флавакур и дю Шатле на Кур д’Онер. Не успела королевская карета исчезнуть из вида, как мадам дю Шатле, вскочив в один из экипажей, удобно устроилась в углу и крикнула что-то вроде: “Эй, давайте сюда, места всем хватит!” Столь очевидная невоспитанность глубоко шокировала всех дам, и оставив Эмилию в одиночестве, они уселись во вторую карету. Чувствуя, что зарвалась, мадам дю Шатле покинула уютный уголок, чтобы присоединиться к попутчицам, но лакей не пустил ее, сказав, что она не уместится. Маркиза так и дотряслась одна до самого Фонтенбло. Добравшись, она немедленно сообщила о своей оплошности Ришелье, и тот отправился к мадам де Линь, умевшей замечательно уладить любое недоразумение. Извинения мадам дю Шатле были переданы королеве и приняты, однако в Фонтенбло только и судачили об Эмилии. В итоге, они с Вольтером очень быстро вернулись в Париж. Герцог де Линь, рассказывая эту историю в своем дневнике, оправдывает маркизу, отдавая ей должное как женщине необыкновенной, опубликовавшей ученую книгу. Он великодушно приписывает ее поведение рассеянности.

Примерно в это же время Вольтер прогневал французскую церковь, завязав переписку с папой римским. Он понадеялся таким способом выбить почву из под ног у месье де Мирепуа и проложить себе дорогу в Академию. Бенедикт XIV был человек умный, образованный и с чувством юмора. После смерти Климента XII, конклав кардиналов, собравшийся в Ватикане для избрания нового папы, не мог придти к согласию дольше, чем обычно. Наконец кардинал Ламбертини, обратившись ко всем, сказал: “Если вам нужен святой, выберите Готти, если политик — Альдобрандини, но если вы предпочитаете просто хорошего человека, почему бы вам не остановиться на мне?” Его выбрали, и он оставался папой с 1740 по 1758 год. Бенедикта XIV отличала исключительная гуманность, он провел несколько реформ и издал буллу, где требовал лучшего обращения с американскими индейцами. Французская церковь вызывала недовольство папы своим преследованием янсе- нистов и других нонконформистов. Вольтеру повезло, что они стали друзьями. “У него лицо добродушного дьявола, понимающего, что почем”. Действуя с обычным своим напором, Вольтер закинул сразу несколько удочек: сам он написал кардиналам, мадемуазель дю Тиль, родственница мадам дю Шатле, написала влиятельному аббату в Ватикане, а д’Аржансон — тамошнему французскому посланнику. Папа, восхищавшийся трудами Вольтера, для начала прислал ему большую медаль со своим изображением. Французский посланник, не знавший об этом, попросил большую медаль для Вольтера. “Но большей у меня не нашлось бы и для Святого Петра!”, — изумился папа. Вольтер отправил Бенедикту XIV своего “Магомета”, и тот, проявив благорозумие, не стал искать в произведении скрытое богохульство, а оценил его явные достоинства. Похвально отозвавшись о “Магомете”, папа ответил согласием на просьбу автора, желавшего посвятить ему пьесу. Что и говорить, сделка с Ватиканом получилась эффектной!

Вольтер пока еще пользовался благосклонностью Версаля, но положение его не становилось прочнее, поскольку Людовик XV по-прежнему его недолюбливал. Король, конечно, отдавал ему должное. Кондорсе говорит: “Он не без гордости смотрел на одного из своих подданных, единодушно признанного Европой одним из знаменитейших ее людей. Людовик уважал его как славу Франции.” Однако при личных встречах, Вольтер, стремившийся произвести на своего повелителя благоприятное впечатление, вечно попадал впросак. Его поведение, то независимое, то подобострастное, озадачивало и сердило короля. Вместе с Рамо поэт написал еще один дивертисмент, “Храм славы”, возвеличивавший недавние победы французов. В нем Вольтер, не поскупившись на лесть, изобразил Людовика XV милосердным и всемогущим Траяном. На представлении, где присутствовал король, Вольтер спросил у Ришелье так, чтобы тот услышал: “Траяну нравится?” Траяну подобная дерзость не понравилась, он был откровенно ею возмущен. Происшествие наделало шума не меньше, чем недавняя оплошность Эмилии. Поскольку Ришелье и мадам де Помпадур старались следить, чтобы король и его историограф по возможности не встречались, Вольтер еще какое-то время был в фаворе. Многих придворных возмущало, что он получил звание камергера, предназначенное людям дворянского происхождения. Новые коллеги надумали объявить Вольтеру за обедом бойкот. Но, стоило ему явиться, как все они надорвали животы от хохота. Все вышло наоборот: господа эти показались Вольтеру настолько неинтересными, что впредь он обходил их стороной. Вскоре, получив согласие короля, он отказался от звания, сохранив, впрочем, остальные привилегии.

Не допускать в Академию человека, признанного во Франции величайшим среди современных писателей, состоявшего в переписке с папой и служившего в Версале, уже было неприлично. Весной 1746 года Вольтер без малейших осложнений стал одним из ее членов. Нездоровье, воспрепятствовавшее нанесению подобавших случаю визитов, дало повод думать, что пользоваться оказанной честью он будет недолго. Вольтеру досталось кресло судьи Буйе, из восьми же его собственных преемников интереса заслуживают лишь двое: Рене Тай- ландье и Поль Бурже. Речь Вольтера при вступлении в Академию, разумеется, вызвала много толков. Он нарушил сложившуюся традицию, согласно которой ему надлежало воздать должное трем персонам: кардиналу Ришелье, канцлеру Сегьеру и освободившему для него место предшественнику. Выбрав основной темой универсальность французского языка, Вольтер похвалил своих иностранных благодетелей, превосходно им овладевших: принцессу Луизу Ульрику Прусскую (в то время кронпринцессу Швеции), Бенедикта XIV и Фридриха. Далее он перешел к соотечественникам: Ришелье, Фонтенелю, президенту Эно, и, само собой разумеется, не забыл об отце своего народа, драгоценнейшем Людовике XV. Удостоившиеся упоминания сочли нововведение блестящим, все прочие нашли речь длинной, скучной и безвкусной.