Михаил Вострышев - Москва и Россия в эпоху Петра I

Пленные шведы в Москве

Животом своим, то есть жизнью, Рубан однако не рисковал, так как товарищи почти от слова до слова повторили его показания. Зато была маленькая рознь с ними в ответе ведуна-шведа.

– Сказывал я все то певчим, – объяснял Вилькин, – в такую силу, что могу я отчасти признавать болящих. Лет тому с двадцать в Риге учился я такой науке признавать через человеческие признаки, сколько кому жить и много ль будет у кого детей, и о прочем к гадательству. А говорил я, по тем человеческим признакам, что государю более жизни его не будет, как лет десять.

Таким образом, швед-ведун в надежде, если не вполне избыть, то, по крайней мере, значительно облегчить свое наказание, накинул жизни императору Петру Алексеевичу лишку семь лет. Следователи не могли удовольствоваться ни этой прибавкою, ни ссылкой подсудимого на какие-то «человеческие признаки». Они решительно требовали, чтобы тот объяснил: на каком знании пророчит он столь мало жизни государю?

– С того знания, – отвечал ведун, – что когда его величество года тому с четыре был болен, и о то время все доктора и лекари от него не отлучались и между собой имели коллегиум, на котором и учинили приговор: которые ныне его величеству лекарства от болезни пользу учинили, а впредь буде государю прилучится паки такая болезнь, то уже те лекарства его пользовать не будут для его великих трудов и беспокойств, и оттого может через десять лет жизнь его скончать. Об этом консилиуме сказывали мне лекаря государыни Раткин да Лейн. А чтоб только три года жить его императорскому величеству, таких слов я, Питер, не говаривал.

Очная ставка только и могла разрешить столь важное противоречие: сколько лет предсказатель давал на прожитие его императорскому величеству, десять или только три года?

– Молвил я или нет, – колеблется на очной ставке швед-ведун, – что государю только три года жить, конечно, не говаривал.

Преступность его в глазах инквизиторов растет. Целая комиссия по указу его императорского величества и по приказу канцелярии Тайных дел отправляется на Выборгскую сторону, перерывает все добро шведа, запечатывает шкафы, ящики, амбары, даже погреба и кладовые с сельдями и красными напитками. Все это отдается под караул, стаскивают в одну кучу весь бумажный хлам, разбирают его, силятся найти в нем что-нибудь злокозненное и преступное «в государственном важном деле». Наконец, так как бо́льшая часть переписки хозяина велась на немецком языке, то Тайная канцелярия выписывает для ее разборки особого переводчика из Синода.

Как мы не стараемся стать на ту почву, на которой стояли деятели петровских застенков, как ни стараемся воссоздать в своем воображении те обстоятельства, среди которых они действовали, решительно не можем разрешить вопроса: с каких побуждений, для каких целей инквизиторы вдавались в самые мелочные, зачастую совершенно ребяческие расследования. Расследования эти касались такого дела, которое людям мало-мальски толковым, – а Петр Андреевич Толстой и Андрей Иванович Ушаков были далеко не глупы, – с первого же раза должны были представиться в настоящем своем ничтожестве. А между тем эти от природы умные люди влекут всех и каждого к допросам и передопросам, пишут инструкции, требуют справок и объяснений от разных учреждений, плодят переписку… Словом, бьются и хлопочут, по-видимому, Бог знает из чего.

Да, но это только по-видимому. Все эти распоряжения, старательно выполняемые, клонились к одному: являть перед недоверчивым и подозрительным императором Петром как можно больше усердия и преданности его особе. Отличия, земли, крестьянские души были щедрыми воздаяниями за скромные и посильные труды верных холопей.

Обратимся, однако, к нашему ведуну. Дело его ясно: швед Вилькин – болтун, не совсем удачно разболтавшийся. Сознание в поступке почти полное. Казалось бы, что за справки, к чему они?

Но нет, идет переписка о том, где обретаются доктора Раткин и Лейн. Оказывается, что первый отпущен за старостью лет за границу, второго же не существует, но есть вместо него Гейн.

– Не Гейн ли? – спрашивают судьи.

– Действительно так, доктор, про которого я говорил, не Лейн, а Гейн.

Идут справки, запросы и отписки: где обретается Гейн? Он лежит при смерти в Москве и ответить на какой-либо запрос не в состоянии. Тайный трибунал, скорбя об этом, посылает государю обычный всеподданнейший экстракт из дела.

Несколько месяцев томятся в казематах швед-ведун и соборный псаломщик. К ним присоединяют и троицкого дьякона, толковавшего о кикиморе. По миновании больших праздников отца дьякона отлучили от священнослужения и препроводили в Петропавловскую крепость.

Только на четвертом месяце – 12 апреля 1723 года – дела и шведа-ведуна, и дьякона, чающего запустения Петербурга, вершены государем и, по его обычаю, вершины крутенько:

«Иноземца Питера Вилькина за то, что при других словах говорил про его императорское величество, ему де более трех лет не пережить, и за те слова непотребные учинить наказание: бить батоги нещадно и отпустить с запискою: бит нещадно и освобожден по всемилостивейшему указу.

А дьякона Троицкого собора Федосеева за непристойные слова «пустеть де С.-Петербурху» послать на три года в каторжную работу, что б на то смотря, впредь другим таких непотребных слов говорить было неповадно».

Продолжала ли возиться на колокольне кикимора , из подлинного дела не видно. Но великий император и впрямь скончался на третьем после того году, почти так, как о том предсказывал швед-ведун.

Шалости кикиморы на Троицкой колокольне, послужив пищей многих «непристойных разговоров» в петербургской черни, послужили поводом к гибели не одного только дьякона Федосеева. Кикимора доконала одного из колодников Петропавловской крепости.

Камкин давно уже шел к погибели. Дворовый одного из аристократов, молодой парень, он взят был в солдаты. Четырнадцать лет тер он лямку, вынося все трудности и лишения походов и битв в низовых городах России. Это был солдат старательный, смышленый и способный. Он выучился, между прочим, токарному мастерству, но этим не избавился от безвыходного положения вечного работника. Его, как способного мастерового, препроводили в столицу, в адмиралтейство, к блочному делу, и здесь началась для него еще бо́льшая страда.

Камкин не устоял и пал… Ничтожный проступок, затем первое взыскание толкали и толкали его к дальнейшим преступлениям. Подгуляв однажды, Камкин потерял или пропил медный точильный инструмент овал. Из боязни штрафовки бежал, но вскоре пойманный, определен в комендантский полк. Едва ли новое положение было лучше прежнего. По крайней мере, Камкин и его не вынес, бежал и приютился у государева повара Степана Грача.