Фердинанд Грегоровиус - История города Рима в Средние века

Между тем в это же время в Ломбардии были чужестранцы, выдававшиеся своими способностями и образованием; например, скитавшийся по свету Ратерий Веронский, уроженец Люттиха, обязанный своим образованием монастырской школе в Лаубе, далее Атто Верчелльский, затем панегирист Беренгара и Лиутпранд Кремонский. Все они отличались педантически усвоенной школьной ученостью; их проза и поэзия украшения цитатами из классиков, и эти заимствования выделяются на общем фоне произведений названных писателей так же резко, как и остатки античных фризов и колонн в церквях и дворцах, возведенных в Средние века. Такие отличительные особенности мы встречаем уже у Иоанна Диакона, биографа Григория, и затем также у некоторых римских писателей X века. То же самое, по существу, явление мы видим в Оттоне III, который со всею страстью вводил уцелевшие остатки Римской империи — чины, одежды и идеи времен этой империи — в свое средневековое государство, где все это выглядело как заплаты.

Одежда, которую носили в то время, делалась из грубой материи, но украшалась каймой и рисунками, заимствованными из древности. Стремление облагородить варварскую эпоху подобными воспоминаниями было общераспространенным.

Обыкновение цитировать Вергилия или Стация обратилось со времени Карла в страсть, а искусство слагать стихи стало во времена панегириста Беренгара настолько обычным, что этот автор во вступлении к своей поэме извиняется в том, что написал ее, так как стихов теперь уже никто не спрашивает, и их слагают даже в деревнях с таким же успехом, как в городах. Но в Риме стихи можно было найти теперь так же, как и прежде только в надписях на надгробных памятниках, на церковных дверях и в абсидах; эти стихи написаны совершенно варварским языком, и только некоторые из них, как, например, эпитафия, посвященная Кресцентиям, выдерживают критику. Повсюду мы видим погоню за цветистостью фразы, а мысль так тяжеловесна и темна, как само то время. Творцами подобных стихотворений, вероятно, были в ту пору скорее светские люди или грамматики, чем духовные лица.

Погасить свет человеческой образованности невозможно. Ни падение Римской империи, ни опустошения, которые производились кочующими варварами, ни фанатическое благочестие христианства первых времен не могли потушить огонь зажженный в греческой земле. По-видимому, наука движется иногда по неведомым путям, скрытая за внешностью исторических событий, и затем где-нибудь внезапно обнаруживается и воспламеняет умы людей. Когда культурная деятельность Карла сменилась снова варварством, наука неожиданно стала развиваться в Германии и Англии, а во Франции была произведена реформа монастырей.

Сам Одон Клюнийский был не только святым, как Ромуальд, но и образованным человеком, изучившим в Реймсе философию, грамматику, музыку и поэзию Вводя реформу в римские монастыри, он должен был позаботиться и о восстановлении науки, которой ведала церковь; ученые исследования и ведение школ лежали на обязанности монастырей и по уставу ордена должны были быть возобновлены. Правда, мы не знаем за то время никаких папских декретов, которые относились бы к монастырским и приходским школам и соответствовали бы декретам, изданным Ратерием и Аттоном в Ломбардии; но мы предполагаем, что такие декреты были изданы лучшими папами времени Альберика. Мало-помалу научное движение восстанавливалось в римских монастырях, и, как мы видели, один из них, существовавший на Авентине, стал даже центром, около которого собрались благочестивые монахи. Эти мечтатели с прозвищам и «простяков» и «молчальников» по степени своего образования не стояли, конечно, в противоречии с аббатом Львом Простым (Leo Simplex), дерзко защищавшим священные права Рима на невежество; тем не менее эти люди постоянно возбуждали в монахах интерес к серьезной умственной работе.

Ужасающий мрак, окутывавший Рим, стал исчезать уже в последней трети X века. Ряд пап был, наконец, завершен немцем и французом, освободившими Латеран от варварства. Если бы правление получившего образование Григория V было более продолжительным и более спокойным, его реформаторская деятельность охватила бы и все то, что могло способствовать росту науки; еще в большей мере следует сказать это о Сильвестре II — Герберт был в Риме как бы одиноким факелом в темную ночь. Век величайшего невежества довольно неожиданно закончился появлением выдающегося человека, и тот же самый Сильвестр ознаменовал собой начало XI века, предсказав, как пророк, крестовые походы. На долю Рима выпадает, конечно, только та честь, что он в течение нескольких тревожных лет служил Сильвестру местом, где он мог вести свои ученые занятия; но эти занятия не находили в Риме никакого отзвука. Видя, как Сильвестр, поднявшись в свою обсерваторию, рассматривал звезды, как он в своих покоях, окруженный пергаментами, чертил геометрические фигуры, как собственными руками мастерил солнечнее часы или изучал астрономический глобус, сделанный из лошадиной кожи, римляне, может быть, уже тогда приходили к мысли, что их седой папа заключил союз с дьяволом. Тиару, казалось, носил второй Птолемей, и личностью Сильвестра II уже отмечается наступление нового периода средних веков — схоластического.

Знакомству с греческой философией Сильвестр был обязан Боэтию, одному из последних древних римлян, и это обстоятельство может быть поставлено в заслугу Риму. Переводы произведений Аристотеля и Платона, сделанные Боэтием, и его комментарии к ним так же, как и принадлежащие ему изложения математиков Архимеда, Евклида и Никомаха, твердо оберегали славу этого сенатора. В X веке он сверкал, как звезда первой величины, и его читали с таким же усердием, как Теренция и Вергилия. Нетрудно убедиться, что философское утешение Боэтия служило образцом даже Лиутпранду, который точно так же охотно вводил в свою прозу стихотворный размер. Эту же книгу перевел на англосаксонский язык Альфред Великий, а еще позднее ее комментировал Фома Аквинский. Сам Герберт, подобно Боэтию, соединял в себе разнообразные таланты и познания. Своему учителю он написал в стихах хвалебное слово, и замечательно, что это было сделано по настоянию Оттона III. Тот самый император, который увез из Беневента мощи св. Варфоломея и положил в своей базилике останки св. Адальберта, нашел также необходимым воздвигнуть в Павии мраморный памятник философу Боэтию, и на этот именно случай были, вероятно, написаны Гербертом вышеупомянутые прекрасные стихи.