Павел Щёголев - Падение царского режима. Том 2

Председатель . — То, что вы сейчас сообщили, покойный Акимов передавал вам после беседы с государем?

Щегловитов . — После беседы с государем… И со мной государю больше не угодно было касаться этого вопроса…

Председатель . — А кто был тогда министром внутренних дел? Это было до смерти Столыпина?

Завадский . — До смерти Столыпина.

Председатель . — Так что у вас составилось впечатление, что кто-то подал государю мысль о новом перевороте, подобном акту 3-го июня?

Щегловитов . — Повидимому… Я возвращаюсь к моему рассказу — к тому, что я отметил, относительно Мещерского, потому что только этим я могу объяснить обстоятельство, которое произошло: по крайней мере, все члены Совета министров того времени не могли мне дать никаких определенных объяснений, для чего нас созывают… Но дату я помню, это врезалось мне в память, — 18 июня 1914 года, за месяц с одним днем до наступления этой ужасной войны… Накануне все члены Совета министров того времени получили приглашение пожаловать. Это было в Петергофе. И вот, 18 июня все собрались туда. И министры все, отправляясь туда, друг друга спрашивали: «А зачем собственно?». И повторяю, мне не удалось ни от кого узнать, какова цель… Когда мы собрались, то начали обсуждать, и был поставлен тот самый вопрос, о котором вы изволили спрашивать в связи с собранием, которое было у Римского-Корсакова. При чем ссылки были сделаны в подтверждение необходимости, так сказать, изменить в этом отношении существовавшее положение, ссылки — на Государственный Совет: на отклонение Государственным Советом законопроекта, касавшегося введения городового положения в губерниях Царства Польского, — что вот эта мера, которая была, так сказать, с высоты престола признана необходимою, мера, по поводу которой давались обещания, тем не менее останется без осуществления, в виду того, что Государственный Совет ее отклонил, что этот порядок совершенно ненормальный… И вот начались по этому предмету суждения. Как вы сами понимаете, о чем же нужно было судить? — Судить надо было о том, чтобы возвращаться к оставшемуся без осуществления положению 6 августа 1905 г., то-есть о превращении Государственной Думы из законодательного учреждения в законосовещательное учреждение. Но я помню, все, по мере сил своих, высказывались… И, в смысле справки, приводились доводы покойным Харитоновым, — все то, что в свое время было обсуждено, после 6 августа, и что признавалось основанием, по которому должны в будущем действовать русские законодательные учреждения… Лично я все время изображал молчаливую фигуру и был последним, — который просил слова, когда все уже высказались, — последним, который выступил с кратким заявлением, что — вот обсуждался вопрос и до сих пор, в лице министра юстиции, который, казалось бы, первым должен был высказаться по этому вопросу, — до сих пор этот вопрос встретил лишь только молчаливого участника; но он все-таки решил теперь, в заключение всего сказанного, тоже сказать несколько слов… И вот я заявил, что, конечно, для монарха должно быть печально то, что произошло в отношении городового положения. Возможно, что это случится еще и в другом каком-нибудь случае… Но, с другой стороны, ведь если стать на ту точку зрения, что мнения меньшинства будут утверждаться против большинства, отвергнувшего какую-нибудь меру, тогда монарх может оказаться в необычайном положении: он пойдет против тех, которые, худо или хорошо, но представляют народ, являясь, так сказать, выразителями его участия в законодательной деятельности, которая признана с высоты престола… Конечно, можно рассуждать, что, как всякие выборы, выборы в данном составе Государственной Думы были почему-нибудь не отражающими в достаточной степени всех желаний, которыми располагает народ в данное время… Но как бы то ни было, рисковать в этом отношении монарху я бы считал до такой степени опасным, — у меня остались в памяти слова, вырвавшиеся у меня (просто, я очень горячился, когда говорил), — что я бы лично считал себя изменником своего государя, если бы сказал: «Ваше величество, осуществите эту меру, на которой ваше внимание в настоящее время остановилось»… После этих моих слов, монарх сказал: «Этого совершенно достаточно. Очевидно, вопрос надо оставить»…

Председатель . — Вы не имели обыкновения вести дневник, делать записи?

Щегловитов . — Дневник? — К сожалению, нет. Многие указывали мне на это, — потому что мои воспоминания за то время, которое я провел у кормила власти, дали бы обширнейший материал…

Председатель . — Скажите, пожалуйста, кто был тогда на заседании: военный министр Сухомлинов, министр иностранных дел Сазонов и председатель Совета Горемыкин?

Щегловитов . — Да, все были.

Председатель . — Харитонова вы назвали… И Маклаков был?

Щегловитов . — Был.

Председатель . — Совещание 18 июня 1914 года не ставило вопросов о том, как же, собственно, быть с законом?

Щегловитов . — Путь, которым это могло осуществиться, не обсуждался…

Председатель . — Но вопрос о законности, о том, что этот путь будет неизбежно незаконный, — каков бы он ни был по существу, — не поднимался?

Щегловитов . — Эта сторона никем не затрагивалась.

Председатель . — Но какое у вас получилось впечатление? Ведь вы имели некоторый опыт, вращались в государственной жизни: кем была подсказана эта мысль тогдашнему главе государства?

Щегловитов . — Я это приписываю дневникам Мещерского…

Председатель . — А насчет акта 3-го июня — каково ваше мнение? Ведь инициатором этого акта 3-го июня был Столыпин, а его исполнителем был Крыжановский. Как относился Столыпин к вопросу о законности этого акта? Для него было ясно, что он делает государственный переворот? Какое было ваше впечатление, относящееся к тому времени?

Щегловитов . — Я должен сказать, что Столыпин был человеком своеобразным, очень одаренным, очень пылким человеком, который юридической стороне придавал наименьшее значение, и если для него какая-нибудь мера представлялась необходимой, то он никаких препятствий не усматривал…

Председатель . — Он отдавал себе какой-нибудь отчет в том, что есть такая маленькая вещь в государственной жизни, которая называется законом, и такое маленькое начало, которое называется законностью? Он, кажется, не был юристом?

Щегловитов . — Нет, не был.

Председатель . — Я спрашиваю: в его сознании стоял все же принцип законности? Он его преступал, придавая ему мало значения, но все-таки — зная о нем и имея его в виду?

Щегловитов . — Тут его рассуждения были таковы, что когда в государственной жизни создается необходимость какой-нибудь меры, — для таких случаев закона нет… Отсюда и попавшее в манифест, который сопровождал акт 3 июня, выражение об исторических правах , которые принадлежат монарху. Это, собственно говоря, и была та подкладка, которая должна была сглаживать эту незакономерность, которая едва ли может быть оспариваема, как я раньше говорил.