Александр Шубин - Социализм. «Золотой век» теории

Двойственность стратегии Ленина смущала и многих левых социал-демократов. Противоречие в левом лагере вскрылось в дискуссии о праве наций на самоопределение.Ленин, исходя из необходимости союза с национально-освободительными движениями, признал это право. Это был вариант марксовой уступки политическому федерализму. Не столь важно, какова надстройка, как решаются вопросы национальной культуры и формальных административных границ в единой мировой социалистической системе. Везде, где речь не идет об экономическом единстве и централизме, возможны самые смелые уступки союзнику. Во время войны эти идеи вызвали резкую европоцентристкую критику со стороны Люксембург, настаивавшей, что сигнал к революции может прийти только из Европы, и именно европейские страны являются носителями прогресса, из чего следует реакционность национальных движений. Ленин возражал, настаивая, что антиимпериалистические войны и выступления угнетенных народов прогрессивны, поскольку наносят ущерб империализму.

Позицию Люксембург так или иначе поддержали левые большевики – Бухарин, Пятаков и др. Для них стройность идеи был важнее тактических уступок. Ленин выступал за гибкую политику союзов. Однако, когда большевики возьмут власть в свои руки, выяснится, что тактические противоречия ведут к системным конфликтам, и коммунистам придется снова и снова делать выбор между продвижением к своей модели коммунистического общества и уступкам среде, в которой развивается их «постимпериалистический» проект. Они сами станут центром, которому придется бороться не только с империализмом в союзе с периферией, но и с самой этой периферией в интересах новой красной «империи».

Однако красная «империя» СССР создавалась не для утверждения национального господства, а для всемирного распространения новой социальной модели, где национальное и социальное происхождение человека не должно было влиять на его статус. Этот проект нового единого пространства социального равноправиявызывал симпатию широких масс представителей именно тех слоев и регионов, которые стали осознавать свою угнетенность. Этот социально-психологический фактор играл в истории левого движения ХХ века не меньшую роль, чем принадлежность его участников к тому или иному классу.

Кризис империализма, выразившийся в Мировой войне, воспринимался левыми социал-демократами как предпосылка перехода к новой, более высокой стадии развития общества. Но кризис одной системы – это еще не гарантия наличия предпосылок для другой. Благодаря взрыву Первой мировой войны социал-демократы впервые получили достаточное влияние для того, чтобы прийти к власти. Но это произошло раньше, чем сложились условия, которые считались достаточными для социалистической революции. И это было неизбежно, потому что сильный, полнокровный, стабильный империализм не давал альтернативе шансов, а шансы для нее возникали в момент кризиса и краха существующей системы. Путь из тупика цивилизации был возможен только через частичное отступление, необходимое для выхода с ложного пути. И этот «шаг в сторону» легче всего было сделать в среднеразвитой стране, соединяющей потенциал периферии с динамизмом, потерянным империалистическим Западом. Первой этот революционный динамизм продемонстрировала Россия, которая в 1905 г. прервала тридцатилетнюю Великую тишь, окутавшую Европу в 70-е гг.

До 1905 г. законодатели идеологических мод Второго интернационала – социал-демократы Германии полагали, что социалистическая революция в случае оптимального хода событий будет представлять собой не баррикадные бои, как казалось в середине столетия, и не стачку, как думают наивные анархо-синдикалисты, а будет обеспечена электоральной победой. Пролетарскому государству (то есть прежнему государству, которое после этой победы возглавят социал-демократы) придется защищать свою победу от бунтов социальных осколков прошлого, причем не только буржуазии, но как раз крестьянства. Крестьянство выглядело помехой на пути прогресса, лишним, временным элементом индустриального ядра мировой цивилизации, уходящей натурой.

Пребывая в восхищении перед лицом успехов капиталистической модернизации, немецкий марксизм стал отступать даже от некоторых достижений «основоположников». Каутский настаивал: «В наших рядах долго господствовало мнение, высказанное Марксом в 1871 г. в своей работе о гражданской войне во Франции, что и крестьяне также примут участие в будущей пролетарской революции, как шли они рука об руку с пролетариатом во время буржуазных революций… Но практика повсюду показывает растущий антагонизм между крестьянством и пролетариатом.

В деревне только те элементы имеют общий интерес с городским пролетариатом, которые сами пролетарии, т.е. живут не продажей сельскохозяйственных продуктов, но продажей своей рабочей силы, наемным трудом» [1106].

Революционная роль крестьянства сохраняется на востоке Европы, где возможны еще революционные потрясения старого типа, но Россия может разве что послужить «искрой» для развития решающих событий на Западе, а не учить чему-то западную социал-демократию.

Российская революция смешала правила однолинейного прогресса. Марксисткий путь к социализму через городскую цивилизацию и победу пролетариата пересексяс народническим проектом крестьянской общины, поднявшейся на восстание, поддержанное атакой разночинных личностей против самодержавия. В 1905 г. несколько взаимосвязанных сюжетов стали развиваться в разных формационных контекстах, спутав стройную схему социал-демократических корифеев.

С одной стороны, перед Россией стояли антисамодержавные, антиаристократические, демократические задачи, которые воспринимались в марксистской системе координат как антифеодальные. В деревне капитализм был слишком слаб, чтобы можно было говорить о победе сельского пролетариата и переходе к крупному общественному производству. Но зато сохранялась общинная традиция. Крестьянство восстало, и в зареве пожарищ сторонники эволюционного пути видели разрушительный реакционный бунт, а революционеры – подспорье революции. Но если для народников (эсеров) крестьянское движение открывало прямой путь к социализму, то марксисты констатировали чисто буржуазный характер задач крестьянского движения, как и всей революции.

Однако революция никак не укладывалась в рамки буржуазной. В России процесс развития индустриального общества зашел значительно дальше, уже давно происходил промышленный переворот, сопровождавшийся урбанизацией и аграрным перенаселением. Поэтому раз начавшись, революция не могла удержаться в антиаристократических (антифеодальных) рамках. Революция 1905 года, как и революция 1917 года, не могла не стать социальной, застрагивающей сами основы уже не только аграрного, но и индустриального общества. Как бы не переоценивали марксисты степень развития капитализма в деревне, капиталистическое отношения в городе бурно развивались, здесь уже явственно наметился классовый конфликт индустриального типа.