Ярослав Ивашкевич - Мать Иоанна от ангелов

У нее были светлые, очень большие глаза на золотушном лице. Нос неправильной формы, маленький рот с пухлыми губами, резкая бледность кожи делали ее скорее некрасивой, но глаза блестели так ярко, в них было столько силы и уверенности в себе — и в то же время одухотворенности, что лишь эти глаза и были видны на ее лице. Болезненные, длинные пальцы перебирали четки, с минуту она молчала. При виде этой жалкой маленькой фигурки, тонувшей в черных складках одеяния, отец Сурин бог весть почему удивился.

Наконец мать Иоанна заговорила первая, голос у нее был низкий, но приятный.

— Приветствую вас, почтенный отец. Рада вас видеть. Я чувствую к вам полное доверие, тем более что вас присылает полоцкий ксендз провинциал. Мы тут давно уже ждем вас, как избавителя.

Ксендз Сурин перебил ее.

— Дочь моя, — молвил он, стараясь придать голосу как можно больше невозмутимости, — дочь моя, общие наши молитвы помогут нам.

В матери Иоанне проснулась светская дама. Любезным, чуть жеманным движением руки она указала Сурину на кресло у стола.

— Прошу вас, отец, присядьте.

Сама она отодвинула другое кресло в угол, к печке, и скромно села. В холодном осеннем свете, падавшем на ее бледное лицо, оно казалось почти прозрачным. Когда она опускала веки, как сейчас, лицо гасло, становилось заурядным и болезненным. В начале беседы она не смотрела на ксендза.

— Вот уже несколько месяцев мы здесь страдаем, — молвила она, — терзают нас великие напасти, и ксендзы, что давно уже находятся здесь, не могут с ними справиться. Вся надежда у меня и у прочих сестер на вас, отец. Столь праведный муж…

Ксендз Сурин с легким нетерпением ее прервал:

— Мне поручено заняться только твоей особой, дочь моя. Прочие монахини останутся под опекой других ксендзов.

— Вот как? Это хорошо, — сказала мать Иоанна, не подымая глаз. Конечно, если злые духи оставят меня, то они и от других сестер отстанут. С меня-то все и началось, — добавила она чуть хвастливо.

— Я постараюсь изгнать твоего беса…

Мать Иоанна живо ответила:

— Во мне сидят восемь бесов: Бегемот, Валаам, Исаакарон, Грезиль, Амман, Асмодей, Бегерит, Левиафан и Запаличка, — перечислила она единым духом и сразу умолкла, словно в испуге.

Отец Сурин взглянул на нее чуть удивленно.

— Не верь им, дочь моя. Впрочем, один демон может называть себя многими именами. Зло может иметь много форм и обликов. Чтобы достойно приготовиться к предстоящему нам труду, я полагаю, дочь моя, надлежит начать с исповеди и причащения.

Мать Иоанна довольно равнодушно ответила:

— Я уже просила преподобных отцов отслужить нынче и завтра обедню, дабы их молитвы удерживали бесов подальше от нас в дни приготовления к исповеди и причащению святых тайн. Они обещали. Надеюсь, что и вы, отец, присоединитесь к их молитвам.

— Разумеется, дочь моя. Давно вы не были на исповеди?

— С той поры, как впервые вселились в нас бесы, полгода уже.

— О, очень давно! А почему так долго откладывали покаяние?

— Не мы откладывали — бесы. Они не разрешали нам подойти к причастию.

— О! — серьезно протянул ксендз Сурин. — Бесы не разрешали? А не собственная ли ваша духовная леность Воплотилась в этих бесах?

Мать Иоанна впервые за всю беседу открыла глаза и посмотрела на ксендза с явным недовольством. В ее глазах блеснули затаенные искорки, появилось что-то загадочное и тревожащее.

— Стало быть, вы, отец, не верите, что я одержима дьяволом?

— Дитя мое, — мягко сказал ксендз Сурин, — к сожалению, я должен верить, хотя бы и не желал этого. Но пути, коими сатана проникает в душу нашу, многообразны.

— На сей раз то был путь колдовства, — прошептала внезапно со злобой мать Иоанна. — Этот страшный колдун вливал в нас свой яд сквозь стены, преграждающие доступ в обитель нашу.

— Увы, доступ здесь был весьма нетрудным, — с горечью заметил ксендз Сурин.

— И кто же я такая? — вдруг воскликнула скорбно мать Иоанна. — Я, жалкая раба божия, я, славившая господа в убогом этом монастыре! Кто мог меня здесь отыскать? Я — монахиня, мой отец, правда, князь, но из обедневшего рода, живет среди смоленских болот, и никто о нем знать не знает. Кто ж я такая, я смиренная сестра, чтобы на меня напало целых восемь могучих демонов?.. — Тут она прервала свои жалобы и прибавила деловитым тоном: — Надобно вам знать, отец, что это самые могучие демоны, истинные князья тьмы…

— Откуда тебе это известно, дочь моя?

— О, они непрестанно об этом твердят. Будь они бесы помельче, они бы давно уже покорились экзорцизмам ксендза Лактанциуша и ксендза Игнация. О, это могучие владыки! — воскликнула она с оттенком горделивого самодовольства.

Отец Сурин нахмурил брови.

— Мы мало знаем о природе демонов, — молвил он, — но и то, что они сами сообщают нам устами одержимых, не заслуживает безусловного доверия. Неужто тебе никогда не приходило на ум, что это исчадия лжи?

— А что такое ложь, преподобный отче, и что такое правда?

При этом вопросе отец Сурин откинул голову назад и строго взглянул на монахиню. Мать Иоанна от Ангелов сидела, сжавшись, как кролик, глаза ее опять закрылись, и только на пухлых губах играло что-то вроде усмешки. Губы были ярко-красные и резко выделялись на бледном лице, усеянном густыми кучками желтых веснушек. Похоже было, что мать Иоанна насмехается над духовным своим отцом.

— Если тебе не под силу отличить ложь от правды, дочь моя, — сказал он, — слушайся в этом своих наставников и руководителей. Но каждому христианину надлежит иметь совесть, чуткую совесть, которая укажет ему границу между черным и белым.

— А то, что по моей вине погиб ксендз Гарнец, это зло? — спросила она и твердо сжала губы, ставшие в этот миг тонкими, как у змеи.

— Пусть тебе ответит на это твоя совесть, — помолчав, сказал ксендз Юзеф. — Когда послезавтра приступишь к исповеди, скажешь мне, что ты об этом думаешь. Что думаешь на самом деле. Если ксендз Гарнец был невиновен, а, кажется, так и было…

— Виновен, виновен, отец, верь мне, виновен! — вдруг завопила настоятельница и, вскочив из кресла, подбежала к столу, у которого сидел ксендз Сурин. — Виновен, виновен! О, если б я рассказала тебе, отче, обо всех ужасах, которые испытала из-за этого человека, обо всех этих мерзостях… Я расскажу тебе, я должна рассказать, но в другой раз. Ведь ты, отче, должен узнать всю мою душу, все страдание мое, все, что я переживала и переживаю. Ведь тебе ведено спасти меня из бездны одиночества, из бездны, в которую ввергнул меня господь бог…

Ксендз мягким жестом отстранил ее.

— Сядь, дочь моя, — сказал он, — сядь и успокойся. У каждого из нас свой крест, и мы должны нести его до гроба. Быть может, мне удастся просветить твой разум. Никто из нас, что бы ни чудилось нам порою, не одинок на свете. Лучший наш друг всегда с нами, и мы можем в любую минуту призвать его и открыть перед ним все свое естество. Никто не одинок на свете, сестра, никто! — возвысил голос ксендз Сурин. — Наш опекун и друг, господь наш и отец всегда с нами! И к тому же сколько утешителей посылает он нам! Святейшие твои покровители, которых ты себе избрала, ангелы пресветлые, — разве есть лучшие заступники для нас и молитв наших? А среди них тот, кому предназначено быть с нами от колыбели до могилы, наш ангел-хранитель…