Петр Киле - Сокровища женщин Истории любви и творений

– А что? Разве я не прислал тебе «Завещание»?

– Оно будет опубликовано в февральской книжке.

– Чего же тебе еще? Ну, как?

– Дай я посмотрю своими глазами. У тебя все звучит лучше некуда.

– Читай, читай. Еще найдешь грамматическую ошибку, – расхохотался Лермонтов, все такой же подвижный и шаловливый в солидном кабинете своего издателя, как прежде.

– Тебя не исправишь. У тебя неправильность звучит лучше, чем правильно. «Из пламя и света // Рожденное слово…» Пришлось так и печатать – в первой книжке за этот год. Видал?

– Нет, журналы до нас плохо доходят. Ну, как?

– Целая повесть. Целая жизнь! Сколько же было у тебя, Мишель, я не говорю, любовных историй, а жизней?

– Одна.

– Что?

– И любовь одна. И жизнь одна.

– Зато во вселенских масштабах, как у Демона?

– Да! – Лермонтов расхохотался и выбежал вон.

Стихотворение «Оправдание» было опубликовано в мартовской книжке «Отечественных записок», чего Лермонтов ожидал с нетерпением: ему хотелось, чтобы оно попалось на глаза той, с которой он теперь все чаще вступал в диалог, вполне сознавая, что оказался в ситуации, когда впору писать канцоны или сонеты, как Данте или Петрарка.

На балу в зале Дворянского собрания в Москве произошло оживление: все заметили появление молодого человека в мундире армейского офицера.

– Лермонтов! Лермонтов! – раздались голоса.

– Лермонтов? Это Лермонтов?! – недоумение и чуть ли не испуг слышались в иных голосах.

Оркестр заиграл вальс-фантазию Глинки. Пары закружились, между тем голоса: «Лермонтов! Михаил Юрьевич!» – продолжали раздаваться, точно эхо проносилось между сияющих колонн.

– Москва приветствует Лермонтова, как некогда Пушкина по его возвращении из ссылки, – два господина переглянулись, один из них, поэт Василий Иванович Красов, продолжал. – Но Лермонтов не получил прощения и возвращается на Кавказ.

– Ты знаком с ним? – справился другой.

– Лермонтов был когда-то короткое время моим товарищем по университету, – отвечал Красов с видом воспоминания. – Но он не очень знался со своими однокурсниками. Бывало, конечно, поздороваешься. А здесь, на балах, сопровождая барышень, вовсе не обращал на нас внимания.

– Но вы оба поэты, стихи ваши в «Отечественных записках» печатаются рядом.

– Я не видел его… десять лет – и как он изменился!

– И как?

– То был юноша… А смотри! Какое энергическое, простое, львиное лицо.

– По губам он все еще юноша. А глядит, точно львом; избаловали вниманием женщины, хотя и некрасив, и мал ростом. А танцует ловко.

– И тебя тянет танцевать? Иди. А я, видишь, не могу отвести с него глаз.

– Да разве он тебе не соперник?

– Нет, брат, его стихи чудно-прекрасны. Это, как его «Тамань» и повесть Соллогуба «Большой свет», опубликованные в одно время в «Отечественных записках», – день и ночь.

Как оценивал стихи Красова Лермонтов, мы не знаем, но то, что Краевский печатал его стихи наравне с лермонтовскими, говорит об их достоинстве. Одно из стихотворений Красова «Молитва», обычного содержания о благости господней, возможно, вызвало у Лермонтова иронию, ведь Бога должно благодарить и за зло в мире. Это «Благодарность». По содержанию кажется, что поэт обращается к женщине, но он благодарит Господа Бога:

Какая горькая ирония, вполне объясняющая содержание «И скучно и грустно», обретающее тоже вселенское значение и вполне выражающее взгляд Демона, постигшего тщету как земной, так и небесной жизни.

Поклонившись, Лермонтов устремился к дверям, где, как ему показалось, промелькнула фигурка женщины в берете, щегольски изящная, родная, как из юности, но это не было видением, ибо сердце у него застучало сильнее, как от свиста пуль. Не успел он выйти в одни настежь открытые двери, как в другие вошла Варенька Лопухина, по первому взгляду, но по второму – молодая женщина в полном расцвете красоты личности, во всем блеске здоровья, пусть и минутного, и женственности.

Лермонтов остановился, не веря своим глазам: болезни, худобы, томной слабости нет и в помине. Она вела за собою юную барышню к группе бабушек и тетушек, приехавших на бал со своими внучками или воспитанницами, все ее приветствовали ласково и почтительно.

Тут музыка смолкла, в танцах наступил перерыв, и все устремились к дверям. Варвара Александровна оглянулась на Лермонтова, глаза ее вспыхнули, как небеса, чуть приметно поклонилась, и он в толчее потерял ее из виду. Когда толпа отхлынула, в полуопустевшей танцевальной зале ее не было.

Он пустился ее искать, нигде ее берет не мелькнул; с возобновлением танцев он поднялся на антресоли, и на него нахлынули воспоминания юности. Нигде ее не было, как вдруг к нему подошла барышня со знакомым лицом и с таким выражением, что они не могли не знать друг друга, но он лишь уловил в ней сходство с Варенькой Лопухиной, какой она была в юности, и это-то заняло его внимание.

Это была Екатерина Григорьевна Быховец, одна из его кузин, хотя, если точнее сказать, она считала его своим правнучатым братом, что означало бог знает, но родство с очаровательным созданием всегда приятно.

– Кузина?

– Идемте вниз. Я познакомлю вас с теткой.

– Разве я с нею не знаком? – Лермонтов сделал гримасу.

– Это другая тетка. Я с нею собираюсь в Пятигорск.

– Это не Варвара Александровна Бах…? – Лермонтов осекся, к этой фамилии он не мог привыкнуть.

– Бахметева? Нет, не она.

– Очень жаль!

– А что?

– Вы чуть не сделали меня счастливейшим из смертных.

– О чем вы говорите? – рассмеялась очень живая по характеру и прямо очаровательная девушка.

– Если мы с вами встретимся в Пятигорске, так уж быть, я расскажу вам о том, о чем никогда и никому в своей жизни не обмолвился ни словом.

– Обещаете?

– Да. Мне легко обещать, потому что мы вряд ли встретимся.

– Почему?

– Во-первых, вы можете не приехать. Во-вторых, летняя экспедиция уже началась. Ежели в прошлом году все обошлось счастливо для меня, а были жаркие дела, вспомнить страшно до сих пор, то нынче меня непременно убьют.

Екатерина Григорьевна невольно схватилась за его руку, и тут он закружил ее в танце, и оба рассмеялись превесело.

– Куда вы смотрите, Мишель?

– Туда, где вы меня нашли.

– Вы кого-то ждали?

– Да. Она была здесь.

– Она привезла племянницу на бал, препоручила ее родственнице и уехала.

– Она здорова?

– Слава Богу, здорова и похорошела удивительно, не правда ли?