Василий Песков - Полное собрание сочинений. Том 2. С Юрием Гагариным

— Можно попытаться вплавь… Все умеют?!

— Я доплыву, — сказал Гришин.

— Я доплыву, — сказал Анатоий Байгушев.

— Я доплыву…

Только двое промолчали. Геннадий Мусаэльян и Вагиф Шафигулин не умели плавать.

— Будем вместе держаться, — сказал Муса и поглядел в глаза шестерым: все ли так думают? Как думает Анатолий, он бывший матрос, кто лучше его может оценить обстановку?

Все молча кивнули. И Анатолий тоже кивнул. Но через пять минут все увидели, что бывший матрос снимает рубаху. Не сказав никому ни слова, он прыгнул в воду. Мелькнули сильные руки… Анатолий плыл в сторону, где в белесой мгле еще угадывался берег.

На «железном ящике» осталось шестеро.

— Вот так и узнаются люди, — сказал Николай Пчелкин.

— Ему тоже не легко придется, — сказал Муса, кивнув в сторону, где только что исчез человек.

* * *

Да, ему нелегко было. Нелегко плыть против ветра, то подскакивая к небу, то проваливаясь между волнами. Анатолий не помнит, сколько времени плыл… «Главное, держать вон на ту вышку…» Руки работали, как два автомата, а голова… больше всего почему-то устала голова.

Перед глазами стоит друг Генка. Когда Анатолий в последний раз оглянулся, Генка поднял свою разорванную майку. «Думает, что кто-нибудь увидит». Потом в голове мелькнула афиша кино. «У меня ж два билета на берегу в пиджаке. С женой собирались пойти… Надо доплыть». Потом в голове застучали молоточки, потом какая-то песня… Наконец желанная вышка, к которой пловец держал путь, встала перед глазами.

— Я обхватил корявые, облепленные ракушками бревна. Сердце бешено колотилось: спасен, спасен! Оглянулся назад — только грязно-зеленые волны перед глазами…

Все это рассказал по нашей просьбе сам Анатолий. Когда он, пошатываясь, вышел на берег, там уже стояла толпа. Уже два часа, как пропавших искали.

— А как остальные? — это был первый вопрос, который задали пловцу. Он не ответил, только махнул рукой в сторону моря.

* * *

А на «железном ящике» продолжалась борьба. Люди и море успели узнать друг друга. Море и ветер старались повернуть «ящик» боком. Тогда удар волны — и все будет кончено. Но люди поняли слабое место «ящика». Во что бы ни стало надо держать понтон заостренным концом к волне. Обломок доски не бог весть какая снасть, но в руках Николая Пчелкина доска служила настоящим рулем. Бывали секунду, казалось: вот сейчас захлестнет, но доска упиралась в волну, и люди облегченно вздыхали. Двое из шести, измученные качкой и нечеловеческим напряжением, уже не могли стоять.

— Ничего, теперь уже должны искать нас, — говорил Николай, стирая с лица соленые брызги и капли пота. От изнеможения у него тоже кружилась голова. Сам он уже не мог ориентироваться в направлении «судна». Ему подавали команду «вправо», «влево», и он ворочал доской…

Давно уже не видно берега. По-прежнему только ветер, волны и белая пена. Все чаще Николай подносит рукав ко лбу…

Мелькнула среди волн верхушка мачты.

— Теплоход! Нас ищут!

Но мачта уплыла в сторону. Разве легко заметить в водяной каше железную скорлупку, если даже на ней стоит человек и отчаянно машет белой майкой.

* * *

А вот что рассказал Инглаб Рахманов, молодой капитан теплохода «Суворов»:

«У нас на Каспии святой закон: человек в беде — бросаем все, идем на выручку. Так было и на этот раз.

В 13 часов 30 минут на всех пристанях, на всех буровых вышках «Карадагнефти» раздался тревожный радиосигнал: «Люди терпят бедствие!» В 13 часов 40 минут из нашего порта нужным курсом вышли два катера и четыре теплохода. Я на «Суворове» тоже вышел. Сами понимаете, когда Каспий бушует, нелегкое дело найти человека в волнах. Вместе с нами на поиски вылетел самолет. Два раза прочесывали нужный район. Два часа звучали в эфире тревожные слова. Наконец с теплохода «Тургенев» сообщили: «Люди взяты на борт!»

Чтобы понятнее было мужество, проявленное шестеркой, надо сказать, что «корыто», на котором люди держались много часов, захлестнуло волной сразу, как только осталось оно без людей…

А бывший матрос, что вплавь добрался, показал себя выносливым человеком. Но к себе на «Суворов» я такого не взял бы…», — так закончил свой рассказ капитан «Суворова».

* * *

Теперь маленький эпилог этой истории. Мы разыскали всех героев недавней каспийской драмы. Попросили их собраться вместе, чтобы сделать фотоснимок. Они собрались. Вот посмотрите: слева — Муса Кулиев, в середине — «рулевой» Николай Пчелкин, справа — механик Алексей Гришин. Сзади стоят Геннадий Мусаэльян и Садратдин Сулейманов. Шестой, Вагиф Шафигулин, не мог прийти — уехал в командировку.

А седьмой? Он тоже не пришел, хотя его и очень приглашали. Не пришел Анатолий Байгушев. Не пришел потому, что стыдно смотреть в глаза товарищам.

Фото В. Пескова. А. Мамедов, В. Песков. Баку.

14 июля 1960 г.

Песня о Байкале известна с детства. Хромой плотник-сосед пел ее по вечерам на крылечке. Когда он доходил до слов «священный Байкал», голос его начинал дрожать, и нам, ребятишкам, казалось, что вот-вот плотник начнет креститься. Разные песни были у плотника, но если его просили спеть на крылечке, он пел про Байкал.

Мы не знали, что такое «омулевая бочка». Мы думали, что это размалеванная, раскрашенная бочка. Но постепенно песня становилась понятнее. В ней открывался какой-то особый мир радости. Поговаривали, что старый плотник сам был на царской каторге и про острожника не зря, мол, поет.

Однажды, когда плотник кончил петь, я, осмелев, сказал:

— Дядя Егор, вовсе не «багрузин пошевеливай вал», а баргузин…

Плотник, думавший, что на бочке плыл какой-то беглый грузин, был озадачен и даже рассердился:

— А ты откуда знаешь?

Я показал книжку по географии. Плотник прочел страницу.

— Хм… Баргузин. Ветер, значит…

Он почему-то погладил меня по голове и бережно закрыл книжку.

— Учись…

Позже я приезжал на каникулы. Дед Егор пел реже, но если я говорил: «Давай про Байкал», он вбивал топор в плаху, и мы садились на пахучие бревна.

Умер дед Егор. Когда его хоронили, шесть сморщенных старух шли за гробом и высохшими голосами пели молитвы. Дед лежал прямой и казался сердитым. «Как живой», — шептали старухи. Мне тоже казалось, что вот-вот старик откроет глаза и гаркнет: «А ну, замолчите! Про Байкал надо!..»

Вечером на Байкал опускается тишина. Слышны только крики птиц и шорох тающих льдин.

Не знаю, почему, может, все та же дедовская песня виновата, но всегда глаза тянулись на карте к синей ледяшке со звучной надписью: Байкал. Все, что могли рассказать книжки и люди, было изведано, прочитано, расспрошено. Хотелось знать как можно больше об этом самом глубоком, самом холодном, самом чистом и самом песенном озере. «Двести рек впадает и одна вытекает…» «На дне камни видны…» «А омуль!..»