Коллектив авторов - Проклятые критики. Новый взгляд на современную отечественную словесность. В помощь преподавателю литературы

«Она спросила меня, чем я занимаюсь, я сказал, что в данный момент я private investigator (шутки про шляпу-сигару-роковую-красотку), я спросил, сколько ей лет (на вид шестнадцать, но когда вы поете – как будто тридцать пять), потом мы гуляли (город разъяснело, и он стал похож на выстарившееся июньское серебро».

«Я мучился двойственным ощущением безошибочности происходящего и в то же время подозрительностью по отношению к себе, и эта гнусная муть прорезывалась тут и там моментами бесплодных озарений: так, я понял, что, настаивая на моем отъезде, отец, конечно, хотел уберечь меня от необходимости думать о компании (он, очевидно, воспринимал ее как свой и только свой персональный ад), хотя говорил про пи-эйч-ди, но даже он вряд ли формулировал для себя главное – что хочет выбросить меня из холодной ловушки петербургского марева, пусть даже ценой необходимости самому остаться в ней навсегда, ведь отец сам поставил себя так, что единственным способом уехать из Петербурга для него оказалась выпрыгнувшая со скоростью 350 м/с из ствола пуля».

Надо же – «отец сам поставил себя… выпрыгнувшая пуля». Прямо-таки по Хармсу: «Хорошие люди, а не умеют себя поставить на твердую ногу». И эта пуля в прыжке… отгоним зловредную мысль о материале, из коего она слеплена. Неважно! Главное, что передано петербургское настроение и отыскана суть русского человека.

В частоколе из бесконечных фраз легкозапутаться и потерять мысль. Но если читатель уверовал, что этими пассажами прозаик Левенталь «адекватно отвечает на текущие вызовы и вопросы», то и ничего-с.

Еще раз поплевав и перекрестившись привязанной под левой подмышкой правой рукой, перепрыгнем через остальные рассказы к «Доле ангелов», повести о блокаде.

Ее-то автор уж точно писал кровью. И посвящение есть – блокадным бабушкам Нине, Гале и Рае.

Действительно, прозаик-культуртрегер Левенталь развернулся здесь вовсю.

У соцреалистов былых времен для описания блокадного Ленинграда был незыблемый канон: непреклонная стойкость советских людей, бесконечная идейность и партийность, ненависть к врагу, сила духа и неистовое напряжение воли в борьбе с… и за…

По эталонной формуле советского-антисоветского классика: «комсомолец в тылу у врага десятками пускает под откосы эшелоны с боеприпасами, но не состоит на учете ни в какой первичной организации и день и ночь терзается, подлинный ли он комсомолец, если не платит членских взносов».

Пришедшие им на смену перестройщики-модернисты привели на страницы книг о блокаде обжирающихся эклерами партийных бонз, бесчеловечных НКВДшников (тоже обжирающихся), и добродушных, в сущности, немцев.

Постмодернисты (они же попостмодернисты) населили осажденный Ленинград драконами, жеможахами и удавами с правительственными наградами.

Мастер-прозаик Левенталь замиксовал все эти опыты, нечувствительно превзошел все предыдущие методы и сделал мощный шаг вперед. Шаг молотобойца, можно сказать.

Художественный метод Левенталя… как бы его назвать… этот метод мы назвали бы… назовем его, пожалуй…

Как? Как мы его назовем?

Конечно, непременно используем эпитет «бомбический», это будет любо зрелому мастеру.

А вот как быть с «написано кровью»… Ну, не «кровизм» же!

Пускай будет «бомбическое кровчество» – по-нашему, по-русски, как отчичи и дедичи наши молвили. Применяя уникальный метод кровчества, автор Левенталь достигает удивительных результатов. Поразительных и непостижимых.

Используя безотказные канонические шаблоны: «холод», «буржуйка», «хлебная карточка», «пайка» – впрочем, бессмысленный и беспощадный сотрудник НКВД, бесконечно идейная и угрызаемая совестью комсомолка тоже присутствуют – прозаик Левенталь создает совершенно новую картину блокадного Ленинграда.

На первый взгляд, эта новая картина нелепа и абсурдна. Может показаться, что она слеплена из материала вышеназванной прыгающей пули или из текстов школьных сочинений. Но так покажется лишь читателю, не овладевшему методом бомбического кровчества.

В начале повести прозаик Левенталь сразу берет быка за рога: « Паркет в буржуйке дотлевает красным, пахнет горелым лаком» , промерзшая комната, окно затянуто одеялом, на кровати умирает Персонаж № 1, зажав в пальцах кусок хлеба.

В комнату один за другим заходят Персонажи №№ 2, 3, 4, 5.

И на первой же странице начинаются странности.

«Зачерпнув чайником воду из ведра, она ставит его на буржуйку и пропихивает в нее несколько половиц из сложенных кучей на полу».

Трудновато – да почти невозможно – «зачерпнуть» чайником воду из ведра. Напоминаем: у чайника есть носик. Если ведро полное, часть воды по закону Архимеда неизбежно выльется. Если воды в ведре не до краев – то задача практически невыполнима. Даже если днище чайника много меньше диаметра ведра – зачерпнуть сложно; и зачем лезть закопченным грязным чайником в драгоценную воду, которую носят с Невы?

И странно с «половицами». Паркет можно назвать «шашками», «плитками», «брусками», еще как-то, но «половица» – это однозначно длинная широкая доска длиной в метр и больше. Запихивать несколько длинных досок в печку постепенно?… Не разломав-не расщепив их предварительно? Очень странно.

Ну, может быть, до войны в Ленинграде паркетные плитки называли именно «половицами» и прозаик Левенталь это знает, а мы – нет. Вестимое дело: поребрик, кура, булка, половица.

Однако через два десятка страниц: «Света вынимает из связки доску, стараясь не уколоться гвоздем, отламывает ножом несколько щепок, сует их в буржуйку и поджигает». Неужели писал другой автор, знакомый с печкой и дровами?

А пока с печкой происходят необъяснимые вещи:

«Скоро в буржуйке гаснет последний уголек, и в комнате становится по-настоящему темно. В темноте острее ощущается холод. Света нащупывает на столе спички и, бормоча «сейчас, сейчас», щелкает спичкой о коробок».

Видимо, спички в блокаду не были большой ценностью, если люди дожидались догорания последнего уголька, чтобы «щелкнуть» о коробок.

Однако же через полчаса «Софья Павловна… привстает, чтобы поднять из кучи на полу половицу» . То есть, дрова на полу все-таки были? Неважно – в виде половиц, паркетных шашек или плиток – но были. Может быть, у старой женщины меркнет разум и ей мерещится?

Нет, уже на следующей странице вполне молодая и разумная Света «берет дощечки и по одной закладывает в буржуйку. Прищурившись, дует, и они занимаются» . Ну, слава богу, дрова чудесным образом материализовались и отличненько горят в потухшей уже буржуйке.

Но чудеса только начинаются. В комнату входит Володя, которого на два дня отпустили с фронта к жене Свете. Он принес вязанку дров, хлеба, « пачку гречки » (видимо, на Левентальском фронте, в отличие от Ленинградского и всех других фронтов выдавали пакетированную, а не развесную крупу) и – барабанная дробь! – американскую тушенку.