Владимир Козаровецкий - Тайна Пушкина. «Диплом рогоносца» и другие мистификации

Кажется, ни у кого не вызывает сомнения: Пушкин — гений. Во всяком случае, у тех, для кого русский язык — родной. Мы все воспитаны на его сказках, на его стихах и прозе, он создал язык, на котором мы говорим, пишем и думаем — и даже если он создавал его не один, он был во главе этой литературы, задавал ей тон и направление. Он весь разлетелся на цитаты, строки из пушкинских стихов и его выражения — что называется, «на языке», на слуху, стали идиомами, элементами нашего языка и нашей культуры. Мы читаем и перечитываем его произведения в самом разном возрасте, каждый раз находя в нем отклик нашим чувствам и мыслям. Ну, а те, кто не читал Пушкина сверх школьной программы, вполне доверяют сложившимся представлениям о пушкинской гениальности и уважают его, не читая: Пушкин — гений, и все тут.

Вместе с тем, несомненно, что есть в наших представлениях о Пушкине и некий привкус тайны, нечто, не поддающееся ни объяснению, ни определению, — и не потому ли количество книг, написанных и пишущихся о нем, таково, что в этом он уступает только Шекспиру — самому таинственному мировому гению. Если глубина большинства стихов зрелого Пушкина и поддается анализу, то главные его большие произведения до сих пор вызывают недоуменные вопросы: интуитивно мы ощущаем пушкинскую гениальность, но внятно ответить на вопрос, в чем она, не можем. В самом деле, ну что ж такого гениального в «Евгении Онегине», если понимать его так, как нам преподносят его в школе, с этой стандартной трактовкой Евгения Онегина как «лишнего человека» и «вечной, верной любви» Татьяны Лариной? Ну да, там есть замечательные стихи, кто ж их не помнит наизусть еще со школьной скамьи — «Зима! Крестьянин, торжествуя…», «Москва! Как много в этом звуке…», «Я вам пишу, чего же боле…» и т. п. И это все? А где же пушкинская мудрость? Где же писательская гениальность? Неужели следует принимать как кредо гения банальные сентенции вроде «Кто жил и мыслил, тот не может В душе не презирать людей…» или «Врагов имеет в мире всяк, Но от друзей спаси нас, Боже!..» ? Образы в романе рассыпаются (это общее место у всех крупных пушкинистов), повествование оборвано, замысел неясен.

В письме к Пушкину после публикации Первой главы романа А. А. Бестужев писал: «Дал ли ты Онегину поэтические формы, кроме стихов?» (Здесь и далее везде, кроме специально оговоренных случаев, выделенный полужирный курсив — мой. — В. К.)

«Твое письмо очень умно, но все-таки ты неправ, — отвечал ему Пушкин, — все-таки ты смотришь на „Онегина“ не с той точки …» Так, может, и мы смотрим на роман — и на Пушкина — «не с той точки» ? Может, мы из-за этого до сих пор не поняли замыслов Пушкина и, воспринимая их воплощение только на интуитивном уровне, не можем добраться до истинной глубины его произведений, до пушкинской Тайны ?

«Нет загадки более трудной, более сложной, чем загадка Пушкина… Очень многое у Пушкина — тайна за семью замками», — сказал поэт Арсений Тарковский. Известный пушкинист Н. К. Гей писал: «Время убедительно показало, что сам феномен пушкинского творчества далеко выходит за пределы „окончательных“ решений. Большие трудности возникают на уровне аналитических подходов, скажем, к „ Медному всаднику“, „Борису Годунову“, даже к „Памятнику“, не говоря уже о пушкинской прозе. Казалось бы, все они исследованы „вдоль и поперек“, но вы чувствуете, что неведомое вновь отодвигается и нечто существенное, а может быть и главное, по-прежнему остается незатронутым… Объект исследования настолько труднодоступен, что общий результат здесь гораздо ниже, чем в работах о Толстом, Достоевском, Чехове… Природа пушкинских свершений остается невыявленной, „закрытой“…»

Между тем А. И. Рейтблат в своей книге «Как Пушкин вышел в гении» (М., НЛО, 2001), подводя итог изучению поставленного ее заглавием вопроса, ответил на него так:

«В переломный для русской литературы момент Пушкин использовал для приобретения известности и славы как уходящие в прошлое, во многом архаичные средства (поддержка дружеского круга и литературных обществ, покровительство власти), так и новые, связанные с появлением публики и общественного мнения (рецензии в периодике; вызывающее поведение как форма привлечения внимания; коммерческий успех и т. п.). Все это позволило Пушкину закрепиться на первом месте и стать к началу 1830-х гг. общепризнанным главой русской литературы».

В этом перечне Рейтблата удивляет вторичность описываемых признаков. Уж если перечислять причины широкой известности Пушкина, то в первую очередь следовало бы отметить, с одной стороны, удивительно полное совпадение интересов молодого Пушкина, выразившихся в его стихах, и его поколения: «…Все не напечатанные произведения: Деревня, Кинжал, Четырехстишие к Аракчееву, Послание к Чаадаеву и много других были не только всем известны, — вспоминал впоследствии И. Д. Якушкин, — но в то время не было сколь-нибудь грамотного прапорщика в армии, который не знал их наизусть. Вообще Пушкин был отголосок своего поколения, со всеми его недостатками и со всеми добродетелями» .

С другой стороны Пушкин выделялся и тем, что писал звучно и выразительно, с небывалой до него живостью языка и необыкновенной естественностью стихотворной речи. В «РУСЛАНЕ И ЛЮДМИЛЕ» русская поэзия, может быть, впервые стала достоянием самых широких читающих кругов России.

Своим ответом Рейтблат фактически отказывает Пушкину в истинной гениальности, хотя выбранные им временные рамки анализа давали ему и другую возможность. Да, поведение Пушкина, загадочность его характера действительно увеличивали его популярность. Но ведь «к началу 1830-х» были уже опубликованы не только его романтические поэмы, но и весь «ЕВГЕНИЙ ОНЕГИН», и «ПОЛТАВА», и «ЦЫГАНЫ», и «БОРИС ГОДУНОВ», и маленькие трагедии. Именно гениальность Пушкина — при всех прочих условиях, описанных Рейтблатом, — позволила Пушкину «выйти в гении» и в литературном, и в общественно-социальном плане: свою внешнюю необычность, исключительность Пушкин постоянно подтверждал исключительностью своего творчества, своей сущностной и всеобщей гениальностью. И, как показало время, в этой гениальности стержневым оказался его характер с неодолимой и постоянной страстью к мистификации, как в жизни, так и в творчестве.