Эрик Вейнер - Философский экспресс. Уроки жизни от великих мыслителей

Именно здесь он сформулировал свои величайшие идеи. Именно в Зильс-Марии он произнес: «Бог умер» — одну из самых хлестких фраз в мировой философии. Именно в Зильс-Марии родился его танцующий пророк и альтер эго самого Ницше, Заратустра — вымышленный персонаж, основанный на образе персидского пророка, спустившегося с гор, чтобы поделиться с людьми своей мудростью. А еще именно в Зильс-Марии его посетила величайшая мысль — «самая бездонная мысль», причем с такой яростностью, которой он и сам не ожидал.

Был август 1881 года. Ницше, как обычно, прогуливался по берегам озера Сильваплана, высоко над уровнем моря, «шесть тысяч футов по ту сторону человека и времени». Он остановился у «могучего, пирамидально нагроможденного блока камней», и тут-то без приглашения явилась ему «самая бездонная мысль» — идея-землетрясение, заставившая его переосмыслить Вселенную и наше место в ней, а заодно и ставшая основой фильма с Биллом Мюрреем и Энди Макдауэлл. Эта мысль ударила его словно обухом по голове, она была горяча и огромна. Только позже она немного остыла и обрела форму слов.

Что, если бы днем или ночью подкрался к тебе в твое уединеннейшее одиночество некий демон и сказал бы тебе: «Эту жизнь, как ты ее теперь живешь и жил, должен будешь ты прожить еще раз и еще бесчисленное количество раз; и ничего в ней не будет нового, но каждая боль и каждое удовольствие, каждая мысль и каждый вздох и все несказанно малое и великое в твоей жизни должно будет наново вернуться к тебе, и все в том же порядке, и в той же последовательности, — также и этот паук, и этот лунный свет между деревьями, также и это вот мгновение, и я сам. Вечные песочные часы бытия переворачиваются все снова и снова — и ты вместе с ними, песчинка из песка!»

Ницше говорит не о реинкарнации. Человек не возвращается той же душой, но в ином теле. Возвращаешься именно ты сам, вновь и вновь. Но при этом не вспоминаешь предыдущие итерации, как Фил Коннорс из «Дня сурка». И не имеешь возможности, подобно Филу, вносить коррективы в повторяющуюся жизнь. Все уже случалось раньше и случится снова, в точности так же, и так до бесконечности. Всё без исключения. Даже учеба в седьмом классе.

Что бы вы ответили демону? — спрашивает Ницше. Разве вы не бросились бы «навзничь, скрежеща зубами и проклиная говорящего так демона»? Или вы склонились бы перед ним и сказали бы: «Ты — бог, и никогда не слышал я ничего более божественного»?

Эту свою идею Ницше называл «вечным возвращением того же самого». Она очаровала его. И привела в ужас. Почти бегом он вернулся в свою простую комнатушку в Зильс-Марии и следующие несколько месяцев, не обращая внимания на мучительную боль в голове и глазах, не мог думать почти ни о чем другом.

Новый мой день в Зильс-Марии. Я чищу зубы, как делал и вчера, и ополаскиваю лицо холодной водой. Бреюсь, наклоняя голову (опять), спускаюсь в столовую для завтрака — ту же, где регулярно ел Ницше. Вижу ту же женщину-хостес, что и вчера: она в очередной раз терпит мое неуклюжее «гутен морген» и усаживает за тот же столик у того же окна.

Шведский стол предлагает все то же самое: толстые ломти сыра Ярлсберг, круассаны из слоеного теста, фруктовые салатики, выстроенные все тем же идеальным полукругом. Я заказываю кофе — как делал вчера и позавчера — и добавляю ровно то же количество молока. Когда я поднимаюсь из-за стола, хостес говорит: «Хорошего вам дня» — точно так же, как вчера и позавчера, и я в очередной раз думаю (но не говорю вслух): «Да, но не чересчур хорошего». Прохожу мимо стойки ресепшен — опять — и здороваюсь с Лорой, которая, как и вчера и позавчера, одета в национальные шорты-ледерхозен. Выхожу наружу — там стоит идеальный швейцарский день, такой же, как вчера и позавчера, — и направляюсь по одному из ближайших прогулочных маршрутов. Маршрут я выбрал не тот же, что вчера. Как раздраженно говорит герой Билла Мюррея в «Дне сурка», «разнообразие — это хорошо». У меня есть миссия. Не от Бога (его, напоминает мне Ницше, мы убили), но от Заратустры, танцующего пророка Ницше. Я полон решимости найти эти могучие камни, рядом с которыми философа впервые посетила идея вечного возвращения. Увидев их, прикоснувшись к ним, я рассчитываю подумать так же, как думал он в тот день, а лучше — ощутить то, что ощутил он. Я иду как Руссо: так, словно у меня бесконечный запас свободного времени. Это приятно. Приятен не только мелодичный ритм моих шагов, но и то, как чередуются пятна солнца и тени по мере того, как я прохожу под соснами, растущими по берегам озера Сильваплана. Земля под ногами мягка и упруга, словно беседует со мной.

Я иду, иду и еще немного иду. Начинают болеть ноги. Но я продолжаю идти. Иду невзирая на боль, иду по причине этой боли. Ницше бы меня одобрил, отметив, что я тем самым тренирую свою «волю к власти», шаг за шагом приближаюсь к тому, чтобы стать «сверхчеловеком».

Меня подмывает остановиться и почитать Ницше, но философ не согласен: «Как может кто-нибудь сделаться мыслителем, если он не проводит и трети дня без страстей, людей и книг».

Плохое зрение стало для него неожиданным благом. Оно освободило его от тирании книг. Когда тяжело было читать, он гулял. Гулял часами напролет, проходя огромные расстояния. Ницше советовал «не доверять ни единой мысли, которая не родилась на воздухе и в свободном движении». Чтобы писать, нужны руки. Чтобы писать хорошо — ноги.

«Всякая истина крива», — сказал Ницше. Всякая жизнь тоже. Лишь оглядываясь на прошлое, мы сглаживаем углы, придаем смыслы и выявляем закономерности. А в реальном времени — сплошные зигзаги. А еще — пробелы: разрывы в тексте, разделяющие наше былое «я» с зачатками будущего «я». Эти пробелы выглядят пустыми, но это не так. Это моменты бессловесного перехода, точки, в которых потоки нашей жизни меняют направление.

Одну такую развилку Ницше прошел еще в юности. Он изучал богословие в Лейпцигском университете и однажды заглянул в букинистическую лавку. Одна из книг, вспоминал он позже, увлекла его в особенности: «Мир как воля и представление» — шедевр Шопенгауэра. Обычно Ницше размышлял, покупать ли ту или иную книгу. Но только не в этот раз.

Дома он немедля опустился на диван и «отдался во власть этого энергичного, мрачного гения». Ницше пришел в восторг — и тут же его охватил ужас: «Я увидел недуг и здоровье, ссылку и убежище, Ад и Небеса». Вскоре после этого он оставил богословие и занялся филологией — наукой о языке и литературе. Казалось бы, не бог весть что, однако для сына и внука лютеранских священников это был настоящий бунт.

В этой сфере Ницше не было равных. В 24 года он был назначен профессором классической филологии в Базельском университете. Но продлилась научная карьера недолго.