Эрик Вейнер - Философский экспресс. Уроки жизни от великих мыслителей

Первая книга Ницше, «Рождение трагедии», казалась насмешкой над академическими канонами — без примечаний и сносок, далекая от сухой, сдержанной манеры повествования. Один пожилой профессор назвал «Рождение трагедии» «псевдоэстетической, антинаучной религиозной мистификацией, автор которой страдает паранойей» [150] Friedrich Ritschl, Цит. по: Miller, Examined Lives, 326. . Блеск вундеркинда померк. Нет ничего менее приятного для академических кругов, чем одаренный бунтарь.

Еще одна развилка пришлась на 1879 год. У Ницше ухудшилось здоровье. Порой он едва мог что-то видеть, поэтому просил студентов ему читать. Попытка стать профессором философии — теперь его увлекла она — обернулась неудачей. Обычный человек, думаю, пытался бы что-то предпринять, поискать врачей получше, наладить связи с университетским начальством, примириться с этой золотой клеткой под названием «академия». Кто, в самом деле, добровольно оставит бессрочную должность в одном из престижнейших европейских университетов?

Но именно так Ницше и поступил. Покончив с формальностями, он отправил своему издателю краткое письмо. «Я на грани отчаяния, у меня едва ли осталась надежда», — написал он. И подписал письмо, заглавными буквами: «ПОЛУСЛЕПОЙ».

Вот этим драматическим жестом он и обменял размеренную жизнь профессора на судьбу одинокого философа, непонятного никому, кроме самого себя, ничем не связанного, никому не принадлежащего. Это был акт невероятной храбрости или, быть может, безумства. «Возможно, — писал Стефан Цвейг, — никто не отбрасывал от себя прежнюю жизнь так безжалостно, как это сделал Ницше» [151] Stefan Zweig, Nietzsche, trans. William Stone (London: Hesperus), 54. .

Как и Руссо, Ницше много странствовал. В отличие от Руссо, он странствовал по заранее заведенному маршруту: летом — Швейцария, зимой — Италия или юг Франции. Весь его багаж составляли одежда, бумага, на которой он писал, и большой сундук, где он все это держал.

Ездил он на поездах. При этом терпеть их не мог. Ему претили холодные вагоны, покачивание в пути. Его частенько тошнило; порой после одного дня пути ему приходилось три дня отлеживаться.

Пересадки и вовсе выводили из себя. Иногда он обнаруживал, что движется не в том направлении. Однажды, будучи в гостях у композитора Рихарда Вагнера, Ницше забыл на железнодорожной станции сумку, а в ней — бесценный сборник эссе Ральфа Уолдо Эмерсона и партитура оперы «Кольцо нибелунга» с автографом композитора. Как впоследствии Хемингуэй и Лоуренс Аравийский, он ничего не предпринял, чтобы вернуть сумку. Ну потерял и потерял.

Я все еще не нашел «могучего, пирамидально нагроможденного блока камней» Ницше и решаю остановиться и почитать. Уверен, Ницше простит мне мое нетерпение. Вот скамейка. Присев, я раскрываю новенькую книгу — «Веселую науку». Всего несколько предложений — и я понимаю, что Ницше не говорит со мной. Он на меня орет! Если Сократ был философом вопросительного знака, то Ницше — определенно, восклицательного. Он любит их! Иногда ставит по два-три сразу!!!

Читать его и изумительно, и утомительно. Изумительно — потому что по ясности и освежающей простоте его язык не уступает языку Шопенгауэра. Он пишет с незамутненным энтузиазмом подростка, которому есть что сказать. Пишет так, словно от этого зависит его жизнь.

Философия, по мнению Ницше, должна быть веселой. Он играет, он въедливо-смешлив. Каждую истину, писал он, должна сопровождать хотя бы одна шутка. Он играет с идеями, с литературными приемами. Пишет афоризмами, детскими стишками, песнями, а заодно и нарочито пафосным языком своего знаменитейшего творения — Заратустры. Его коротким, хлестким фразам самое место было бы в твиттере.

А утомляет Ницше тем, что, как и Сократ, требует от нас подвергать сомнению закоснелые предположения. А это не бывает приятно. Я всегда считал, что философия — удел строгого разума и сухой логики. Руссо спорил с таким подходом. Ницше же с ним расправился. Страницы его полны подспудного (а порой и не такого уж подспудного) восхваления импульсивного, иррационального. Эмоции для него — не развлечение, дающее отдых уму, идущему по пути логики. Это и есть смысл пути. Все высшие натуры — иррациональны, и благородный «уступает на деле собственным влечениям и в лучшие свои мгновения дает разуму передышку ».

Руссо воспевал сердце. Ницше целится ниже. Он философ чрева — места, где, по словам ученого Роберта Соломона, «произрастают сомнения и бунт, часть тела, которую не так просто укротить разумными аргументами или профессорским авторитетом» [152] Robert Solomon and Kathleen Higgins, eds., Reading Nietzsche (New York: Oxford University Press, 1988), 4. .

Абстрактных размышлений Ницше не любил. Жевание невнятной мысленной жвачки еще никого не вдохновило на свершения — так он считал. «Мы должны научиться мыслить иначе… чтобы иначе чувствовать», — говорил Ницше. У него было что-то вроде эмоциональной синестезии. Так, как обычные люди чувствуют, он мыслил: инстинктивно, с неистовством, не вполне поддающимся контролю. Ницше не формулировал идей. Он рождал их.

Я погружен в его звенящие от напряжения слова, быть может, я в шаге от состояния потока, и вдруг я ощущаю чье-то присутствие. Поднимаю глаза и вижу бабочку. Уселась на Ницше: золотисто-коричневые крылышки подрагивают на поверхности страницы 207. Мне не совсем понятно, что делать. Хочется сразу сделать фотографию, но я боюсь спугнуть бабочку. Кроме того, запечатление момента — неважная замена его проживанию.

Бабочка расположилась как раз на отрывке под названием «В связи с одной ученой книгой». Хороший выбор. Типичный Ницше! «Наши первые вопросы в связи с оценкой книги, человека и музыки гласят: может ли он ходить? больше: может ли он танцевать?»

Некоторые философы шокируют. Многие убеждают. Немногие вдохновляют. Танцевал один лишь Ницше. Для него не было лучшего выражения внутренней полноты и любви к судьбе — amor fati . «Я поверил бы только в такого Бога, который умеет танцевать», — писал он. Заратустра у Ницше танцует дико, яростно, самозабвенно.

У любого хорошего философа, говорил Ницше, — дух танцора. Не обязательно хорошего. «Лучше неуклюже танцевать, чем ходить хромая» — так он говорил и так он жил. В бальной зале он не смог бы показать и пару приличных па. Ну и что? Хороший философ, как и хороший танцор, рад подурачиться.

Философия Ницше танцует великолепно. В ней есть ритм. Она резвится и горделиво шествует по странице, порой даже «лунной походкой». У танца нет определенной цели — целью становится сам танец, — и точно так же с философией Ницше. Танец и размышления для него примерно одно и то же: способ радоваться жизни. Он не пытается ничего доказать. Лишь предлагает читателю иначе взглянуть на мир и на самого себя.