Дмитрий Медведев - Уинстон Черчилль. Личность и власть. 1939–1965

Все эти знаки внимания, почести и награды были, конечно, приятны. Но могли ли они дать утешение перед надвигающимся броском в пропасть небытия? В 1940 году, в самый разгар Блица, секретарь Черчилля Джон Мартин сказал премьер-министру, что хотел бы выжить в войне, чтобы «увидеть конец этого фильма». «Сценарий, который пишет история, не имеет конца», — ответил ему тогда Черчилль [33]. Человеческая жизнь, напротив, конечна. И каждый рано или поздно подойдет к черте, за пределами которой одни канут в безвестности, а другие обретут бессмертие. Черчилль никогда не испытывал ужаса перед смертью: ни в молодости, когда сражался на Кубе, в Индии и в Африке, ни в зрелые годы, пойдя в окопы Первой мировой, ни на посту премьера, лично наблюдая за воздушными боями и посещая горячие точки. Не страшился он неизбежного конца и в старости. По крайней мере, ему хотелось таким казаться. «Любой, кто скажет, что он не боится смерти, — лжец», — заметит он однажды своему секретарю [34]. Хотя самым популярным его высказыванием на этот счет станет: «Я готов к встрече с Творцом, другой вопрос, готов ли Он к такому тяжелому испытанию, как встреча со мной» [35].

Эта шутливая ремарка передает не только готовность Черчилля к неизбежному, но и отсутствие у него страха за свершенное. «Когда я достигну врат рая, я уверен, святой Петр будет мне рад», — скажет он Вальтеру Грабнеру [36]. Были у него и другие комментарии на этот счет. Наблюдая в 1930 году затем, как Артур Бальфур «спокойно, твердо и весело» ожидает своего конца, он чувствовал, «насколько глупы были стоики, разведя столько суеты вокруг этого естественного и необходимого для человечества события». Но вместе с тем, Черчилль осознавал и происходящую «трагедию», которая «лишала мир всей мудрости и опыта» Бальфура. Теперь он «передавал светильник мудрости импульсивной и неподготовленной молодежи». Или же, что хуже, — светильник «упал и разбился» [37].

Но до Рубикона у Черчилля еще было время окинуть взглядом собственную жизнь и ответить на последние фундаментальные вопросы. Он всегда внимательно подходил к планированию своего жизненного пути, считая, что отведенный человеку отрезок времени имеет значение и должен быть наполнен содержанием и достижениями. Однако проблема заключается в другом: даже вдохнув в каждое мгновение своей жизни смысл, даже добившись многого, наступит ли удовлетворение от сделанного, не появятся ли сомнения и сожаления о неэффективном использовании выделенного времени? Оценивая пройденный жизненный путь, Черчилль говорил на публике, что его жизнь «была долгой и не совсем бессодержательной», что «все честолюбивые цели», которые он ставил в юности, «давно достигнуты, намного превзойдя» даже «самые смелые ожидания» [38].

Верил ли он сам в то, что говорил? В своем единственном романе «Саврола», описывая протагониста, он указывает, что его «жизнь казалась несчастливой; в ней чего-то явно недоставало». Автор задается вопросом, что же «все-таки осталось» после того, как «были подведены итоги всей жизни» Савролы; жизни, в которой «было все — честолюбие, исполнение долга, энтузиазм и слава». И сам же дает ответ — осталась «бесконечная полная пустота». Даже «цель, ради которой Саврола так долго и упорно трудился», «теперь казалась незначительной» [39]. Черчиллю не исполнилось и двадцати пяти, когда он писал эти строки. Но уже тогда он увидел, что даже великие свершения не приносят удовлетворения. Тот, кто всю жизнь к чему-то стремится, каждый раз ставя новые цели и покоряя новые вершины, неспособен наела-ждаться успехами. Он всегда увлечен новыми задачами, а когда сил или возможностей для этого не остается, сокрушение над тщетностью достигнутого заполняет пустоту, образовавшуюся от неизбежного бессилия и бездействия. «Я достиг много, чтобы в итоге не достигнуть ничего», — подытожил Черчилль свой жизненный путь за несколько лет до кончины [40].

Трагизм подобного высказывания заключался в том, что у Черчилля уже не было времени и сил что-либо исправить. Каким бы исполинским здоровьем ни наградила его природа, настал момент, когда и его каркас ослаб, а сам он вступил в последний этап — дожития. В последнем томе «Мальборо», объясняя, что «продолжительность жизни смертных коротка, а конец — универсален», он указывал, что «глупо жаловаться на завершающую фазу человеческой жизни» [41]. Эти изречения могли бы подойти и для описания последних лет жизни самого Черчилля. Но действительность была менее романтична. В октябре 1958 года, отдыхая на вилле Ля-Пауза, Черчилль жаловался супруге на «серость и скуку» последних лет [42]. За двадцать лет до этого он заметил Клементине, что «никогда не следует оставлять надежду на внезапный конец до наступления упадка» [43]. Медленный закат его жизни все настойчивее говорил, что «внезапный конец» не для него. Если обратиться к литературному наследию нашего героя, то куда лучше его состояние в эти годы описывают слова из эссе об Арчибальде Розбери: «Розбери, может, и нравилась неспешная жизнь из недели в неделю, но он уже думал о смерти, как об избавлении» [44]. Черчилль так же воспринимал смерть как избавление. «Какой кошмар жить вечно, — признается он в июле 1960 года. — У меня уже нет аппетита к жизни. Когда придет время умереть, я не стану жаловаться. Я не буду мяукать» [45]. «Моя жизнь подошла к концу, но пока еще не оборвалась», — скажет он своей дочери Диане в том же году [46].

До поры до времени Черчилль пытался получать удовольствие. Читал книги, в том числе собственные — автобиографию «Мои ранние годы», ходил в казино. Спустя годы один из сотрудников игорного заведения вспоминал, что отчетливо помнит грузную фигуру знаменитого британца, медленно двигавшуюся в сторону игорных столов. Свои ставки он обычно делал на красные номера 18 и 22. «Месье, как правило, не везло», — констатировал местный крупье [47].

В августе 1961 года на борту яхты «Кристина» Черчилль появился в США. Это было шестнадцатое и последнее посещение родины его матери. Так же, как и во время первого путешествия на пароходе «Этрурия» в 1895 году, бушевал сильный шторм. Черчилля всегда тянуло к опасности. Не изменил он себе и в старости, попросив четырех матросов посадить его на рояль, чтобы он мог с высоты наблюдать за буйством стихии. Когда шторм усилился и яхта начала качаться на волнах, словно щепка, он вместе с Онассисом и Монтагю Брауном переместился в каюту. Черчилль расположился на кровати, зажав бутылку любимого шампанского Pol Roger между ног. Путешествие утомило пожилого джентльмена. По прибытии в Нью-Йорк он оказался настолько обессилен, что вынужден был попросить своего секретаря отказать президенту Кеннеди, приглашавшему знаменитого гостя в Белый дом. На родину Черчилль вернулся на борту реактивного четырехдвигательного Boeing-707.