Анатолий Уткин - Вызов Запада и ответ России

В конечном счете панславизм сыграл России дурную службу. У соседних Германии и Австро-Венгрии сложилось впечатление, что Петербург использует этническую близость и солидарность славянских народов для своего выхода в Центральную Европу, для подрыва позиций возникшего после 1871 года гегемона этого региона — Германии. Это вызвало ненужное отчуждение обоих германских государств, основанное на боязни фрагментаризации Австро-Венгрии, боязни выхода России через Балканы в тыл германскому миру. Те самые германские знания, навыки и капиталы, которые помогали России почти два века, которые шли благословляемым Петербургом потоком, наткнулись на боязнь пангерманистов «оказаться в славянском плену».

Акцентировка панславизма во внешней политике России была тем более не нужна, вредна и даже самоубийственна, что связи между восточными, западными и южными славянами за тысячу лет раздельного существования стали почти чисто номинальными. Особенно это касается связей России с западными славянами. Русская часть Польши была периодически замиренной, но это никому не закрывало глаза на прискорбную вражду двух народов, разделенных религией, историческими обидами и различной ориентацией. (Польская эмиграция смотрела на Запад, а не на Россию, планируя будущее своей страны). Симпатии чехов еще доживут до Бенеша и весны 1968 года, но и тогда, накануне мировой войны (которая создаст Чехословакию) было ясно различие в опыте, менталитете, культуре, цивилизационных основах.

Православные славяне Балкан, возможно, ощущали большую близость к стране-освободительнице, но и здесь различный исторический опыт не предполагал гармонии (каковой, скажем, не было между сербами и болгарами). В целом панславянская экзальтация вела к трагическому тупику. Для осуществления роли объединителя всех славян Россия должна была развить притягательные основы своей цивилизации (материальной и духовной). Но Россия еще сама не решила проблему «выстоять перед Западом», и у нее не было сил направить на себя центр цивилизационного магнитного поля Европы.

И все же в этом направлении, в направлении цивилизационного самоутверждения Россия после поражения в Крымской войне 1855 года сделала очень многое. Мы имеем в виду расцвет русской литературы, живописи, музыкального искусства. Вершины русской культуры, достигнутые во второй половине XIX века несут в себе одну и всеобщую особенность: русские гении литературы, музыки и живописи стремились найти путь к счастью для всего человечества и в то же время едва ли не с презрением отворачивались от банальных практических проблем века. Нужно сказать, что проблема отношения к Западу как бы несколько померкла на фоне эпохальных достижений русского духа, заведомо устремившегося к всеобщности (и теперь получившего признание национальной талантливости).

Российская интеллигенция стала активным участником общественной жизни России после реформ 60-х годов XIX века. Эта интеллигенция оказалась в русском обществе наиболее последовательным выразителем западных идеалов. Подавляющая часть интеллигенции стремилась быть подлинными европейцами, подлинными западниками, закрепляя (речь идет о ценностной ориентации и ментальном коде) ситуацию сосуществования двух народов в одном: русского автохтонного большинства и русского радикально-прозападного меньшинства.

С этого времени в сознании не только высшего слоя, но и достаточно широких масс русских кристаллизируются вопросы геополитического значения: чем является Россия, русские по отношению к Западу — подчиненной (или просто более молодой) порослью индоевропейского древа народов, представителями единой христианской, общеевропейской культуры или носителями особой, восточноевропейской цивилизации, а возможно, и провозвестниками некой новой культурной волны. От ответа на эти вопросы зависел выбор пути: стремиться к максимальному заимствованию, сближению, вступлению (на любых условиях) в Запад или, поняв органичность национальных особенностей, историко-культурных различий, несходство духовно-интеллектуального стереотипа, обратиться к собственным историческим канонам развития, не претендуя на место одного из хозяев в холодном западном доме.

Настороженное, подозрительное, подчас негативное отношение к Западу стали олицетворять собой деятели, далекие от экзальтации видеть в Западе воплощение вселенских идеалов, такие как Достоевский, Победоносцев и Леонтьев. На фоне увлечения русской молодежи западным социализмом К. Победоносцев, ставший прокурором Священного Синода, поставил задачу «скорее заморозить Россию, чем дать ей сгнить». Антизападные тенденции Победоносцева были поддержаны талантом К. Леонтьева, который обличал «Европу железных дорог и банков, погрязшую в материальных проблемах и прозаических мечтах».

Буржуазное «заземление» великих идей порождало презрение у устремленной к идеалу части русских интеллигентов конца века (скажем, у Леонтьева): «Не ужасно ли и унизительно думать, что Моисей пересек Синай, греки построили свои восхитительные храмы, римляне вели свои пунические войны, Александр, этот прекрасный гений в шлеме с перьями, выиграл свои битвы, апостолы молились, мученики страдали, поэты пели, художники творили, рыцари блистали на турнирах — только для того, чтобы французские, германские или русские буржуа, одетые в заурядные и абсурдные одежды, могли наслаждаться жизнью «индивидуально» или «коллективно» на руинах всего этого исчезнувшего великолепия?» Где же выход? Поздние славянофилы призывали не искать его в Европе. Идеологи позднего славянофильства утверждали, что (пишет Ф.М. Достоевский) «наше будущее лежит в Азии. Пришло время покинуть неблагодарную Европу. Русские столь же азиаты, сколь и европейцы. Ошибка нашей политики в последнее время состояла в том, что она пыталась убедить народы Европы, что мы являемся подлинными европейцами. Прочь от Петербурга, назад в Москву! Будем азиатами, будем сарматами».

В идейной жизни России последних десятилетий XIX века сложилась довольно странная ситуация, когда поздние почвенники, в лице Победоносцева, Леонтьева, Данилевского, Игнатьева, оказались сторонниками общественного и политического статус кво, признавая лишь ограниченное реформирование. По крайней мере, бездумное копирование Запада представлялось им ошибочной политикой.

Народничество, в своих идеалах выступающее как ультразападничество, было на самом деле, как определяет Г.П. Федотов, «русской религиозной сектой. Да, это уже не борьба за дело Петрово… Аввакум против Петра, воскреснув, расшатывает его Империю. Каким тонким оказался покров европейской культуры на русском теле». Особое положение в этом общественном всплеске заняли Толстой и Достоевский. «По-разному, но с одинаковой силой они отрицали западнический идеал интеллигенции на древней, допетровской почве». На русской арене им противостояли прогрессисты-западники, призывавшие отречься от обскурантизма и полностью ориентироваться на западный образец. Спектр поздних западников был достаточно широк — от либералов до революционеров. Среди западников особое значение начало приобретать учение двух германских эмигрантов, создавших в Лондоне мощную по убедительности схему исторического мирообъяснения. Их последователи — русские легальные марксисты (среди них прежде всего нужно назвать П.Б. Струве) не испытывали ни малейших сомнений в том, что Россия пойдет по пути западного капиталистического развития. Признавая огромное экономическое и цивилизационное значение капитализма, они призывали признать российскую некультурность и пойти на выучку к капиталистическому Западу.