Борис Кагарлицкий - Управляемая демократия: Россия, которую нам навязали

Возвращение старых проблем неизбежно порождает соблазн повтора старых решений. Значит ли это, что в Восточной Европе или, по крайней мере в некоторых ее странах, возможен remake рухнувшей в 1989 г. коммунистической системы? Одни мечтают об этом, другие боятся. Но в одну реку не удастся войти дважды. Несмотря на сходство между концом века и его началом, между ними есть принципиальная разница. Годы существования советского режима не прошли даром. Общество стало гораздо более образованным, развитым и сложным. Именно поэтому так слабы и беспомощны ортодоксальные коммунистические группировки, пытающиеся жить по рецептам 1920-х гг.

Левым предстоит извлечь уроки как из истории советского коммунизма, так и из опыта национального развития в «третьем мире». В данном случае проблема не в том, насколько социалистическими были обе эти модели. Существенно то, что обе они возникли как альтернатива периферийному капитализму. Обе потерпели поражение. Восточно-европейские страны вернулись в капиталистическую world-system, а государства «третьего мира» так из нее и не вырвались. Но сама эта система в момент своего величайшего исторического торжества столкнулась с собственными неразрешимыми противоречиями. Она все больше погружается в кризис. А страны, ставшие ее периферией, получают новый шанс вырваться из порочного круга зависимости и отсталости.

И советская модель, и национальные движения в «третьем мире» обеспечивали ускоренное развитие ценой ликвидации демократии. Неуважение к правам и свободам человека в конечном счете стало решающей причиной их поражения. Не только потому, что миллионы людей в 1989 г. вдруг захотели свободы (на самом деле многие из них даже не знали, что это такое), а потому, что несвободное общество не может мобилизовать свой инновационный потенциал, не может успешно противостоять пропагандистскому наступлению и потребительским соблазнам капитализма.

К концу 1990-х гг. выяснилось, что политическое освобождение было не более чем побочным продуктом кризиса коммунистических режимов. Периферийный капитализм в долгосрочной перспективе с демократией несовместим, в лучшем случае она превращается в декорацию, фасад. Возвращение левых в Восточной Европе (да и во всем мире) в конечном счете зависит от того, насколько они смогут стать ведущей демократической и новаторской силой. В первую очередь левые должны предложить новую модель государства и общественного сектора — открытую, динамичную, ориентированную на решение стратегических задач развития. Успех левых зависит и от того, смогут ли они в качестве альтернативы глобализации выдвинуть новую модель региональной интеграции — равноправной и свободной от имперского наследия.

Исторический цикл русской революции еще не закончен. История Западной Европы учит нас, что за реставрациями следовали «Славные революции», иногда целая череда революционных потрясений. И если надежды на то, что Россия сможет вырваться из своего катастрофического состояния единым мощным рывком, выглядят несколько наивно, то в долгосрочной перспективе основания для оптимизма все же имеются. В этом плане ельцинская реставрация в России не только не положила конец всем революциям, а напротив, создала предпосылки для нового революционного цикла.

Многократно обманутый советский обыватель понемногу осознал, что его обвели вокруг пальца, но так и не испытал по этому поводу должного стыда. А ведь российские либералы не просто манипулировали незрелым массовым сознанием, не просто пользовались неопытностью людей, не знающих законов рыночной экономики. Они изначально апеллировали к самым темным и низменным сторонам человеческой натуры — жадности, зависти, самоуверенности, жестокому пренебрежению участью слабых и расистскому равнодушию к судьбе других народов. Те, кто в 1989 г. считали себя «сильными» и потенциальными победителями, на самом деле оказались «слабыми» и проигравшими. Но с моральной точки зрения их позиция не стала бы более приемлемой, даже если бы дела сложились несколько иначе. В целом советские люди получили именно то, чего заслуживали. Маркс был совершенно прав, когда заявил: «У неразумного народа не может вообще быть речи о разумной государственной организации» [412]. Ни стоны разоренных вкладчиков, ни даже жалобы полуголодных учителей или ярость обманутых шахтеров не могут вызывать сочувствия до тех пор, пока сами люди не пытаются изменить свое положение. Борьба не всегда ведет к победе, но без борьбы не может быть не только победы, но и элементарного уважения к себе.

Для того чтобы изменить свое положение, россиянин должен переделать себя, превратившись из жертвы в борца, из обывателя в гражданина, из обманутого потребителя в сознательного пролетария. Превращение далеко не простое и такое болезненное, что оно требует резкого разрыва с собственным прошлым опытом. Но другого пути нет.

«Надо заставить народ ужаснуться самого себя, чтобы вдохнуть в него отвагу», — писал молодой Маркс [413]. Речь идет в данном случае не только о смелости людей, готовых безоружными выйти навстречу армии и полиции, — такой бесшабашной и безответственной удали в России всегда было довольно. Речь идет об отваге политического действия, о способности к самоорганизации, о готовности отвечать за собственные поступки, не полагаясь на указания «начальства» и поучения интеллектуальной элиты.

Идеологический и социальный кризис режима капиталистической реставрации создал своеобразный спрос на левую идею. Происходит смена поколений, накапливается новый политический опыт, а главное, в самом обществе, несмотря ни на что, консолидируются групповые и классовые интересы. Этот процесс идет чрезвычайно медленно, создавая своего рода островки новой политизации, но как бы ни были они малы, именно здесь единственный реальный шанс не только для возрождения левого движения, но и для демократического развития страны.

Спрос на радикальные и социалистические идеи прямо пропорционален растущему разочарованию в итогах капиталистической реставрации. Вопрос лишь в том, как долго будет происходить формирование обновленной левой идеи в стране, где население разобщено, интеллигенция потеряла свою традицию, а классовая борьба развивается в рамках корпоративного общества. Однако в значительной степени это зависит от нашей способности извлечь политические, организационные и моральные уроки из предшествующих поражений, соединить политику, выражающую потребности модернистских «новых средних слоев» с активной защитой интересов «корпоративных» и «маргинальных» масс.

Пытаясь объяснить причины собственных неудач, идеологи левых ссылались на информационный террор, который развернуло против них правительство. Александр Бузгалин считает корнем зла «конформизм большинства населения страны». Этот конформизм, «сформированный десятилетиями застоя, едва поколебленный годами перестройки», в условиях капиталистической реставрации лишь слегка изменил форму. Чтобы противостоять ему, левые должны уподобиться «садовникам», выращивающим нового, способного к самоорганизации человека в «саду» массового демократического движения [414]. Этот подход, весьма близкий к западному постмодернистскому марксизму, не мог не получить распространения среди левых, деморализованных не только событиями 1989—1991 гг., но и чередой поражений в 1993—1996 гг. К тому же, как ни парадоксально, он вполне соответствовал и просветительским традициям русской интеллигенции. Однако «конформизм» постсоветского общества порожден определенными социальными условиями, которые не могут быть просто преодолены воспитанием. Проблема в том, чтобы объединить и организовать людей такими, каковы они есть, исходя из их реальных проблем и потребностей. Задача, решить которую российским левым к середине 90-х оказалось не под силу.