Мэтт Хейг - Планета нервных. Как жить в мире процветающей паники

До сих пор официально не признано, что «зависимость от смартфона» или «зависимость от социальных сетей» является психологическим расстройством, хотя тот факт, что Всемирная организация здравоохранения в настоящее время классифицирует зависимость от видеоигр как официальное психическое расстройство, говорит о том, что мы все больше понимаем масштаб и серьезность влияния технологий на наше психическое здоровье.

Но этому пониманию еще предстоит пройти долгий путь, и оно явно отстает от сумасшедшей скорости технологических изменений.

Однако давление растет. Например, в 2018 году телеканал CNN сообщил, что могущественный Unilever угрожал убрать свою рекламу с Facebook и Google, если те не будут бороться с насущными проблемами — включая проблемы конфиденциальности, нежелательного контента и отсутствия защиты для детей, — которые «подрывают социальное доверие, вредят пользователям и ставят под сомнение демократию». Мы все больше осознаем, что интернет-компании должны работать в стиле Человека-паука, по принципу «с бо́льшой силой приходит большая ответственность». Но все же это довольно спорно: насколько ответственнее станут эти компании, если не давить на них социально и финансово (тем более что это давление только-только возникает?). Как и в случае с фаст-фудом, сигаретами или оружейной промышленностью, компании, получающие прибыль, крайне неохотно видят потенциальные проблемы. Поэтому действительно стоит прислушаться, когда их работники начинают бить тревогу.

Осознанность

Когда в 24 года я впервые заболел — когда я «сломался» — мир стал острее. До боли острым. Тени внезапно стали тяжелее, облака серее, музыка громче. Я стал относиться внимательнее ко всему, что меня подавляло. Я заметил, что́ в мире заставляет меня чувствовать себя хуже. Вероятно, эти вещи заставляют многих чувствовать себя так же. Я ощущал утомительное давление рекламы, неистовое безумие толпы и потока информации, удушливую природу социальных ожиданий.

Болезнь может многому научить здоровье.

Но с выздоровлением приходит забвение. Хитрость заключается в том, чтобы сохранить эти знания. Превратить выздоровление в профилактику. Жить так, как будто мы больны, но при этом не болеть.

Надежда

Есть некоторые генетические факторы, влияющие на наше психическое здоровье, вплоть до нервных реакций и химических процессов головного мозга. Но мы ничего не можем сделать с тем, что было передано нам в генетическом коде. Гораздо интереснее преходящие факторы, тригерры, которые со временем меняются в обществе. На них мы можем повлиять.

Конечно, в каждую эпоху возникали свои собственные кризисы психического здоровья. Но не стоит расслабляться только потому, что у каждой эпохи были свои проблемы.

Самое замечательное в этом — я бы даже сказал, освобождающее, — то, что, если наше беспокойство отчасти является продуктом культуры, его можно изменить, изменив нашу реакцию на эту культуру. На самом деле, нам даже не нужно специально меняться. Все может измениться просто от нашей осознанности.

Когда речь идет о человеческом разуме, осознание зачастую и есть само решение.

Детектив отчаяния

Я думаю, что в мире всегда будет твориться хаос. Как и у меня внутри. И может быть, у вас внутри. Но — и это для меня самое важное — я считаю, что хаос может сделать нас счастливыми. Или, по крайней мерее, менее несчастными. Хаос, который поможет нам справиться .

Карл Юнг сказал: «В любом хаосе есть космос, и в любом беспорядке — скрытый порядок» [24].

На самом деле, хаос — это нормально. Как вы уже, наверное, догадались, в этой преднамеренно хаотичной книге я пытаюсь написать о хаотичности мира и разума. Во всяком случае, это мое оправдание. Фрагменты, которые, надеюсь, вместе составляют некое целое. Надеюсь, это все имеет смысл . А если нет, то, надеюсь, бессмыслица поможет вам задуматься.

Проблема не в том, что мир — это хаос, а в том, что мы ждем от него обратного. В нас заложена мысль, что мы можем все контролировать. Что мы можем отправиться куда угодно и быть кем угодно. Что из-за свободы воли в мире выборамы должны иметь возможность выбирать не только, на каких сайтах сидеть в Интернете, что смотреть по телевизору, по какому из тысячи вариантов рецептов готовить, но и что чувствовать. И поэтому, когда мы не чувствуем того, что хотели бы чувствовать, это сбивает с толку и угнетает нас. Почему я не могу быть счастливым, когда выбор так велик? Почему мне грустно и тревожно без всякого повода?

Когда я впервые заболел, то поначалу даже не знал, чем болен, не говоря уж о том, что эту болезнь спровоцировало. Я не понимал, от чего я, черт подери, хотел убежать, но мне это было просто необходимо. Убежать — и все тут. Если у вас горит нога, вы не знаете, какой температуры пламя. Вы просто знаете, что вам больно.

Позже врачи навесили ярлыки. «Паническое расстройство», «генерализованное тревожное расстройство» и «депрессия». Эти ярлыки пугали, но они были очень важными, потому что теперь мне было с чем работать. Я перестал чувствовать себя пришельцем. Я был человеком с человеческими болезнями, которыми страдали и другие люди — миллиарды людей, — и большинство из них либо эти болезни преодолели, либо каким-то образом нашли способ с ними жить.

Даже после того, как я узнал названия своих болезней, я думал, что все они идут изнутри. Они просто там есть , и все, как, скажем, Гранд-Каньон, — это определенная черта моей психической географии, с которой я ничего не мог поделать.

Я никогда снова не смогу наслаждаться музыкой. Едой. Книгами. Беседами. Солнцем. Кино. Праздниками. Да чем угодно. Я прогнил, до основания, как… как… как… (нет подходящей метафоры для депрессии), как больное дерево. Больное дерево, чья девушка и родители снова и снова говорят: «Ты поправишься. Мы найдем способ, и сделаем так, чтобы ты поправился».

И конечно же, были разные лекарства. Я попробовал диазепам, который дал мне доктор. Попробовал различные настойки, прописанные гомеопатом. Рекомендации друзей и семьи. Я попробовал зверобой и лавандовое масло. Снотворное. Я пытался звонить по телефонам доверия. А потом я перестал пытаться. Мне было плохо, когда я сидел на диазепаме, и еще хуже, когда я перестал его принимать. Вероятно, мне следовало попробовать разные таблетки, но — судите меня, если хотите, — я этого не сделал. Я не мог мыслить разумно. Все осложнялось тем, что я боялся — больше, чем когда-либо, — попробовать другие таблетки или снова попросить помощи, и ничто не могло это изменить.