Феликс Кузнецов - «Тихий Дон»: судьба и правда великого романа

Отношение автора «Тихого Дона» к характерам большевиков сложное и далеко не однозначное. Но оно не может быть названо презрительным, как полагает Р. Медведев. Здесь не презрение, а внутреннее несогласие и боль, — несогласие с методами, которыми эти люди пытаются бороться за новую жизнь, боль за их оторванность от реальной казачьей жизни.

Мы уже говорили, что в прозе Шолохова в характеристике огромное значение имеют глаза — через них он часто передает ту или другую определяющую черту характера, внутреннюю суть человека.

Непреклонная воля (Бунчук); свинцовая тяжесть (Подтелков); злость (Валет) — вот те человеческие качества, которые выдают глаза «строителей новой жизни» в «Тихом Доне». И это — не привнесенные извне качества, они органично присущи этим характерам.

Шолохов стремится довести до читателя крайне важную для него мысль, не формулируя прямолинейно публицистически: большевикам, коммунистам в романе «Тихий Дон», исключая, разве что, Ивана Алексеевича Котлярова и Анну Погудко, не хватает доброты в отношении к людям, любви к ним, человечности.

В романе «Тихий Дон» идет подспудный, но крайне напряженный политический и философский спор о гуманистических идеалах, гуманистическом содержании революции. Счет, который предъявляет большевизму Шолохов в своем романе, не менее жесток, чем тот болевой счет к революции, который предъявлял в своих письмах к Ленину красный командарм Филипп Миронов. Такойвзгляд на революцию и коммунистов, взгляд изнутри, а не извне, взгляд взыскательного и требовательного союзника, а не оголтелого врага, не был доступен Крюкову, он находился за пределами его четко определенного «белогвардейского» миросозерцания.

Рой Медведев справедливо упрекал Солженицына и литературоведа Д* в предвзятом отношении к таланту Шолохова, в его недооценке. Но и сам он заслуживает упрека в предвзятости, в недооценке личности Шолохова, в предельно упрощенном, обедненном представлении о реальной, доподлинной личности писателя. Как уже говорилось выше, Шолохов как личность был предельно закрыт. Однако за его непритязательной на первый взгляд внешностью простого казака, вёшенского затворника, таился не только огромный художник, но и могучий мыслитель, политик, наделенный колоссальной интуицией, даром предвидения и проницательности. Именно эти качества помогли ему выстроить отношения даже со столь могучей и противоречивой фигурой, как Сталин.

Приравнивание личности Шолохова времени «Тихого Дона» к «автору-комсомольцу и продотряднику 20-х годов», как уже говорилось, противоречило фактам и было непродуктивно для постижения и прояснения проблемы авторства романа. Кроме того, Шолохов, как и все крупные художники, прошел вместе со страной большой и сложный путь. При этом он изменялся, развивался внутренне, причем в 20—30-е годы — с особой, необыкновенной мощью и стремительностью.

На всем протяжении работы над «Тихим Доном» Шолохов рос не только как художник, но и духовно, — недаром четвертая книга его романа, где сведены воедино все трагические концы и драматические начала, явилась наиболее мощной и зрелой. Отрицать изменения в его миросозерцании, — то же самое, что не видеть, к примеру, перемен в миросозерцании Горького, считать Горького времени создания романа «Мать», Горького «Несвоевременных мыслей» и Горького последних лет жизни как нечто единое, статичное и неизменное.

Упрощенный взгляд Р. Медведева на личность Шолохова проявил себя и в той главе его книги, которая была опубликована в нашей стране, — «Если бы “Тихий Дон” вышел в свет анонимно» («Вопросы литературы». 1989. № 8). Здесь он попытался, опираясь на текст романа «Тихий Дон», определить «главные и определяющие черты его создателя» — безотносительно к конкретному автору. И вот что у него получилось: «Это в первую очередь любовь к казачеству и ощущение себя неотъемлемой частицей его “и в радости и в горе”; неприязнь к “иногородним”, как к бедным, так и к богатым; энциклопедичность познаний о казачестве; выдающееся художественное мастерство и незаурядная литературная образованность; несомненное личное участие в описываемых событиях; отношение к труду казака-хлебороба как к празднику и политические симпатии к крепким казакам-хлеборобам и к идее народного казачьего самоуправления; философия общечеловеческого гуманизма и противопоставление народной правды догматическим идеям» 96.

С этим набором «главных и определяющих черт» создателя «Тихого Дона», представленным Р. Медведевым, можно согласиться, исключая только один тезис — о «неприязни» автора «Тихого Дона» к «“иногородним”, как к бедным, так и богатым». В романе эта неприязнь касается некоторых действующих лиц, но уж никак не автора.

Определив эти главные черты, характеризующие облик создателя «Тихого Дона», Р. Медведев продолжает: «Теперь, исходя из этих определяющих признаков, попробуем ответить на вопрос: если бы “Тихий Дон” был издан в 1928 году анонимно, то кто из советских или русских писателей мог бы наиболее соответствовать нарисованному выше примерному “слепку” авторской личности?» 97. И отвечает на это вопрос так: «Если бы “Тихий Дон” был издан в 1928 году анонимно, то вряд ли кто-либо из советских литературоведов назвал бы в числе возможных авторов этой величественной эпопеи молодого Шолохова» 98. А вот «на вопрос — мог ли Крюков создать “Тихий Дон” — лично я, — пишет в своей книге Р. Медведев, — хотя и с некоторыми оговорками, ответил бы, что мог. И я думаю, что если бы “Тихий Дон” вышел бы в конце 20-х годов анонимно, то многие из литературоведов назвали бы именно Крюкова наиболее вероятным автором основной части глав этого замечательного романа» 99. Ибо: «из 50—60 главных отличительных признаков автора “Тихого Дона” можно указать по крайней мере 40—45 признаков, которые совпадают с личностью Ф. Д. Крюкова, как она представляется нам по его произведениям и известной нам его биографии» 100.

Вот такой среднеарифметический довод приведен в защиту авторства Крюкова, такая система аргументации предложена нам Р. Медведевым. Правда, эти 50—60 «главных отличительных признаков» предполагаемого автора «Тихого Дона» в книге Р. Медведева не приводятся, как не приводятся и 40—45 «признаков», которые «совпадают с личностью Крюкова». По уровню доказательности эти цифры чем-то напоминают цифры литературоведа Д*, по которым 95% текста первых двух книг романа будто бы принадлежат Крюкову, а 5% — Шолохову и 68—70% текста в третьей и четвертой книгах романа принадлежат Крюкову, а 30—32% — Шолохову 101. Этакая, понимаете ли, скрупулезная точность, обернувшаяся профанацией. Так же обстоит дело и с медведевскими 50—60 неназванными «отличительными признаками».