Алексей Бежецкий - Музей Восковых фигур

Вот почему я и допускал, уже поднимаясь по лестнице своего дома, что на второй, а может быть и на третий сеанс я тоже мог сделаться свидетелем странных явлений, таких же болезненных, как наши полярные ночи, и решился не повторять более этого опасного опыта… Пусть являются духи, если это надо, но только не я их буду вызывать… Я остановился на пороге спиритизма, на котором, быть может, как на воротах Дантовского ада, начертано: «Оставьте всякую надежду все сюда входящие».

1893 г.

Петрова задержали кое-какие дела в редакции одного журнала в Петербурге, и он возвращался к себе на дачу поздно вечером с пассажирским поездом.

В вагоне было очень немного проезжающих, да и те, что были, повылезли на первых же станциях. Так как ему оставалось ехать еще часа два с лишком, а читать газеты было уже поздно, то он и решил устроиться поудобнее и если не заснуть, то по крайности основательно подремать. Вытянув наискосок ноги на противоположный диван и закрыв глаза, он стал обдумывать повесть на тему из фабричного быта, на три, на четыре печатных листа. В дороге он поступал всегда так: когда хотел не спать, то обдумывал статью по какому-нибудь общественному или литературному вопросу, подбирая неприятности по адресу противников; в противном же случае — повесть или роман, так как это всегда нагоняло на него сон…

Как он ожидал, так и случилось; из его обдумывания ничего не выходило, нить мыслей между тем постепенно порвалась, и он незаметно задремал. В таком состоянии он находился, однако, недолго; стук выходной двери заставил его вздрогнуть и открыть глаза.

В проходе около него стоял господин ростом выше среднего и лет тридцати слишком, в мягкой фетровой шляпе и в длинном черном пальто. Заметив, что Петров не спит, он дотронулся до края шляпы и сказал:

— Извините!.. Нет ли у вас спичек? Забыл захватить с собой, а курить безумно хочется…

При этих словах на лице Петрова выразился испуг: этот голос и эта фигура ему напомнили Волховского, которого почему-то он считал умершим…

— Это не вы ли Волховской? — спросил он нерешительно, вынимая из кармана коробку шведских спичек в старом серебряном футлярчике.

При этом вопросе Волховской, — так как это был он, — сделал невольное движение назад, как будто не желая быть узнанным, но затем, так же быстро поборов это чувство, отвечал: «Да; это — я», и, сев напротив Петрова, устремил на него взгляд своих больших серых глаз, которые как-то болезненно блестели из-под надвинутой на них шляпы.

— Что вы на меня так странно смотрите, — сказал Петров, — как будто вы меня не узнаете?

— Ну вот еще; конечно, я вас узнал: вы Василий Васильевич Петров…

— Слава тебе Господи! А то уж я начинал думать, что вы — не вы… Вот уж не ожидал вас встретить! Признаться сказать, мы уже думали, что вы умерли… Ведь вы не мертвец, не порождение ада, пришедшее меня смущать в вагоне? — пошутил Петров.

— Нет, я жив еще… Если бы я взаправду умер, то вы, конечно, первый бы написали мой некролог.

— Ну, отчего же — первый? Может быть, и вовсе не написал бы… Я ведь некрологами не занимаюсь…

— Я вижу, вы не переменились!.. Вы все тот же и считаете ниже вашего достоинства написать некролог о маленьком писателе… Вы считаете, что это дело репортеров, но ведь и из репортеров выходят иногда гениальные люди…

— Ну, да и вы, как посмотрю, тоже не изменились, — возразил немного задетый Петров, — вы, кажется, все еще надеетесь проснуться в один прекрасный день гением… Однако, в ожидании этого события, скажите, пожалуйста, ведь вы, кажется, года три назад сильно заболели?

— Не кажется, а даже наверно…

— Что же потом с вами случилось?

— Как видите, не то, что вы думали: я не умер, а просто уехал из Петербурга.

— Любовь?

— Может быть… А может быть, и нет…

— Вы всегда были не в меру чувствительны и каждую пустую интрижку раздували в целого слона… Гмм… Таким образом, вы, значит, путешествовали… Где же: за границей?

— Отчасти… Теперь я еду в направлении противоположном тому, которому обыкновенно следуют; на Одессу, Константинополь и Афины и так далее…

— Зачем же вы едете с пассажирским поездом?

В задумчивых глазах Волховского пробежало что-то тревожное, и он скороговоркой отвечал:

— Дело в том, что тут по дороге мне еще кое-где надо вылезать… по одному делу…

Петров по натуре принадлежал к числу людей, которые любят почему-то все выяснить, даже то, что совершенно до них не касается, и поэтому стал выспрашивать у своего спутника, не в Бологом ли ему надо слезать, а если не в Бологом, то где именно? Но эти нескромные вопросы остались без ответа… Волховской жадно курил папиросу и не отвечал…

Так как он откинулся назад, то Петров мог теперь более ясно разглядеть происшедшие в нем перемены за то время, что он его не видел. Волховской сильно осунулся, нос заострился; борода, которую он прежде подстригал аккуратно, теперь заросла и потеряла форму; жидкая растительность, до которой, очевидно, редко касались ножницы, покрывала и щеки; его серо-зеленоватые глаза глубоко ввалились и к обычной их выразительности прибавился какой-то беспокойный блеск… Глядя на него, Петров вспомнил его первое появление на литературном поприще, его нервно-веселый и слабый характер и его причуды, вспомнил, что они были сначала в добрых отношениях и как потом они разошлись вследствие различия, как ему казалось, взглядов на общественные вопросы и «художественного» отношения Волховского к беллетристике, что Петров считал второстепенным и даже пустым делом.

Несколько минут оба молчали, после чего Волховской сказал:

— Когда я задумаюсь, сидя в вагоне, то шум и грохотание поезда мне начинает казаться чем-то особенным… Иногда мне представляется, что вагон, колеса, цепи, паровоз, — все это между собою разговаривает на своем железном языке, на очень грубом и грозном языке… Кажется, как будто они сообщают что-то очень тревожное, так что даже жутко становится…

Над бегущим поездом между тем надвигалась темная, облачная ночь и мимо окна летели тысячи ярких желтых искр, выбрасываемых паровозной трубой.

— Вот это тоже очень оригинально и красиво, — продолжал он, нагнувшись к окну и наблюдая за полетом искр. — Посмотрите, какие крупные искры! Сотни, тысячи острых огоньков на черном фоне… Летят, летят и тухнут, ничего не освещая… Помните, где-то у Диккенса в святочном рассказе или в сказке Андерсена яркий огонь горит в камине и искры между собою разговаривают?

Петров улыбнулся с выражением некоторого снисхождения и сказал:

— Фантазия! Теперь я вижу, что вы действительно не умерли…

На лице Волховского вспыхнул легкий румянец, и он живо возразил: