Алексей Бежецкий - Музей Восковых фигур

Знакомая дама, севшая случайно рядом с Нерехтиным, пыталась его отговорить от покупки. «Не понимаю, что вам за охота покупать эти часы? Я бы швырнула их в голову тому, кто бы вздумал мне поднести эту гадость! И на что они вам? Они некрасивы и слишком громко звонят… Кроме того, у вас маленькая квартира и вам негде их даже поставить… А главное — они так странно пахнут… Это верная головная боль, поверьте мне!..»

Тем не менее, Нерехтин не отказался от своего намерения.

В тот день, когда часы были назначены к продаже, охотников до них оказалось не особенно много.

Конкуренты надбавляли слабо и скоро отстали. Пристав уже поднял молоток, чтобы ударить третий раз, и часы должны были остаться за Нерехтиным, как вдруг кто-то за его спиной неожиданно надбавил сразу двадцать рублей… Нерехтин невольно обернулся и увидал старого, худого еврея в черном потертом сюртуке; его бескровное лицо со всклокоченной рыжей бородой изобличало большое волнение; острые синие глаза беспокойно перебегали с часов на пристава и обратно, а пальцы правой руки безотчетно забарабанили по спинке стула. Видя, что дело принимает неудачный оборот и что цену теперь, вероятно, начнут взвинчивать, Нерехтин с досадой вскочил и направился к выходу.

Он уже был на полдороге, как до него донеслись слова пристава: «Второй раз — триста пятьдесят два рубля семьдесят копеек… Никто не желает?» Нерехтин обернулся… Пристав взглянул ему в глаза и, поднимая молоток, начал: «Третий раз…» «Не уступай!» — шепнул какой-то внутренний голос… «Ведь таких странных часов я нигде не видел», — промелькнуло в его голове, и он неожиданно для самого себя крикнул: «Пятьдесят рублей!» Старый еврей взглянул на него с испугом и злобой, хотел что-то сказать, закашлялся и, побежав в глубину зала, стал о чем-то поспешно переговариваться с какой-то женщиной… Тем временем молоток ударил третий раз, и еврей не успел вернуться, как часы остались за Нерехтиным.

Таким образом, ожидаемой борьбы не произошло, и желаемая вещь досталась ему сравнительно легко. Он даже испытал некоторое разочарование и когда, расплатившись, подошел к часам, то они показались ему какими-то неуклюжими, вообще менее интересными, чем с первого раза. Поручив артельщику доставить их ему на дом в тот же день, он вышел из аукционного зала… Он уже надевал пальто, когда к нему подскочил его соперник-еврей и, с бумажником в руках, стал настойчиво упрашивать.

— Господин, уступите нам часы!.. На что они вам? Это совсем старые, ненужные вам часы…

— Так зачем же вы просите вам их уступить?..

Не отвечая на вопрос, еврей продолжал:

— Они вам совсем не нужны… Вам же говорила ваша знакомая, что они некрасивы и слишком звонко звонят… Я сам слышал, извините, как она говорила, что у вас квартира маленькая и поставить вам их некуда… Для этих часов нужна лишняя комната, да и какая комната!

Нерехтин прервал его резким отказом.

— Ну, хорошо, — сказал еврей, глубоко вздохнув, — вам теперь хочется их подержать… Ну что ж, подержите; но если раздумаете, то очень прошу вас уступить нам; мы цену дадим, хорошую цену… Я три дня буду здесь на аукционе… Когда передумаете, приходите сюда…

Нерехтин все-таки не уступил и ушел.

Целый день он провел вне дома и вернулся к себе уже незадолго до полуночи.

Часы стояли на столе в передней. Лакей ему доложил, что их принес артелыцик, что пока они поставлены здесь и что, по мнению артельщика, следовало бы купить для них и особый кронштейн.

Часы тикали, и бронзовая сова недружелюбно смотрела своими большими глазами.

— А кто их завел? — спросил Нерехтин.

Лакей отвечал, что вместе с артельщиком приходил какой-то еврей и, объяснив, что он часовщик из аукциона и что барин его знает, в его присутствии завел часы и тотчас же удалился. Сделав резкий выговор лакею за то, что он пустил в дом постороннего, Нерехтин опять стал рассматривать свою покупку, и чем более смотрел, тем более она становилась ему антипатичной. Странный пряный запах дерева ему был противен, а кроме того, часы показались ему слишком большими сравнительно с тем, как они представлялись ему на аукционе, хотя не было сомнения, что это были те самые часы; ему припомнились слова старого еврея: «для этих часов нужна лишняя комната…»

«Ну, ничего; завтра разберемся, что с ними сделать», — решил Нерехтин и перешел в кабинет, где лакей подал ему чай… Прошло немного времени, и вдруг в передней раздалось что-то в роде короткого жужжания, а затем зазвенела странная музыка колокольчиков, совершенно не похожая на те обычные старые мелодии, которые мы привыкли слышать в старинных курантах, наивно нежные и такие же робкие, как лесной ручеек. Эта мелодия, наоборот, была хотя и оригинальна, но неприятна для слуха; она то затихала, так что едва было слышно, то вдруг неожиданно усиливалась, причем в общий ансамбль вдруг вступал какой-то колокольчик с густым мрачным звуком.

Нерехтин перестал читать и сидел не шевелясь, ожидая конца; лакей тоже остановился с пустым стаканом в руках и не знал, что ему делать, пока звон не прекратился. «Вот так музыка! Точно кота хоронят», — заметил он, не зная, как выразить свое чувство.

На Нерехтина эта музыка тоже произвела неприятное впечатление, но, не желая ему поддаваться, он выпил еще стакан чаю, просмотрел газету и затем уже улегся спать… Засыпая, он все-таки вспомнил о часах, и ему ясно представился квадратный ящик с глядящей на него совой. И чем более он на них смотрел, тем явственнее доносились удары маятника; они, казалось, следовали один за другим, все скорее и скорее, как будто напоминая, что с каждым ударом он приближается к чему-то роковому и таким образом… незаметно заснул.

Во сне он видел что-то неопределенное и неприятное; казалось, что он несется в каком-то пространстве, но в каком направлении — определить не может, кажется только, что несется все скорее и скорее; у него начинает захватывать дух, хочется остановиться, а не может, и чем более желает остановиться, тем движение становится стремительнее; наконец, он сделал над собой страшное усилие и пробудился, задыхаясь от тяжелого, пряного запаха… Сердце усиленно билось и плохо заправленная лампадка чуть мерцала, слабо освещая небольшой круг на потолке.

В ночной тишине все звуки стали явственны: треск дерева, шелест обоев, стук с улицы…

И вдруг ему почудились чьи-то осторожные шаги в одной из соседних комнат. «Кто тут?» — спросил он, но никто ему не отвечал. Он хотел вскочить, но не мог оторвать голову от подушки, точно чья-то рука надавливала на грудь… Но вот опять что-то закопошилось, как будто чьи-то пальцы забарабанили по деревянному ящику, как будто кто-то глубоко вздохнул, и на этот раз Нерехтин не выдержал, нажал кнопку звонка и сел в постели… Лакей, однако, не проснулся, а вместо него из передней отозвались часы… Тоскливо раздавалась в тишине глубокой ночи странная песня часов и в этой песне было что-то безотрадное и жуткое, и, точно завороженный ею, Нерехтин сидел, не шелохнувшись, пока она не закончилась… Она навела на него такую тоску, что, смутно вспомнив, что через два часа часы опять заиграют, он решил их остановить, и так как лакей, очевидно, не слышал его зова, то он сам направился через кабинет в переднюю. Не желая поддаваться страху, он шел без свечи, при слабом свете, пробивавшемся от уличных фонарей. Голова у него была тяжелая, и ему казалось, что он все еще не проснулся. Незаметно вместо передней он попал в другую комнату, тоже освещенную настолько, что можно было кое-что разглядеть. Комната эта была пустая; ее темно-серые стены, как будто затянутые паутиной, трудно было различить; их присутствие скорее угадывалось по углам, которые казались еще темнее. Из глубины выдвигалось что-то белое, вроде камина, с четырехугольным пятном посредине, откуда доносились тихие удары маятника…