Елена Лазо - Условность как способ существования искусства. Условность в литературе

(отрывок)
песнь четвертая

Поэзии чудесный гений,
Певец таинственных видений,
Любви, мечтаний и чертей,
Могил и рая верный житель
И музы ветреной моей
Наперсник, пестун и хранитель!
Прости мне, северный Орфей,
Что в повести моей забавной
Теперь вослед тебе лечу…

Раз в тоскливый час полночный я искал основы прочной
Для своих мечтаний – в дебрях теософского труда.
Истомлен пустой работой, я поник, сморен дремотой,
Вдруг – негромко стукнул кто-то. Словно стукнул в дверь…
Да, да!
«Верно, гость, – пробормотал я, – гость стучится в дверь.
Да, да!
Гость пожаловал сюда».

Помню я ту ночь доныне, ночь январской мглы и стыни, —
Тлели головни в камине, вспыхивая иногда…
Я с томленьем ждал рассвета; в книгах не было ответа,
Чем тоска смирится эта об ушедшей навсегда,
Что звалась Линор, теперь же – в сонме звездном навсегда
Безымянная звезда.

Шорох шелковой портьеры напугал меня без меры:
Смяла, сжала дух мой бедный страхов алчная орда.
Но вселяет бодрость – слово. Встал я, повторяя снова:
«Это гость, – так что ж такого, если гость пришел сюда?
Постучали – что ж такого? Гость пожаловал сюда.
Запоздалый гость. Да, да!

Нет, бояться недостойно. И отчетливо, спокойно
«Сэр, – сказал я, – или мэдэм, я краснею от стыда:
Так вы тихо постучали, – погружен в свои печали,
Не расслышал я вначале. Рад, коль есть во мне нужда.
Милости прошу сюда».

Никого, лишь тьма ночная! Грозный ужас отгоняя,
Я стоял; в мозгу сменялась странных мыслей череда.
Тщетно из глухого мрака ждал я отклика иль знака.
Я шепнул: «Линор!» – однако зов мой канул в никуда,
Дальним эхом повторений зов мой канул в никуда.
О Линор, моя звезда!

Двери запер я надежно, но душа была тревожна.
Вдруг еще раз постучали, явственнее, чем тогда.
Я сказал: «Все ясно стало: ставни… Их порывом шквала,
Видимо, с крючка сорвало – поправимая беда.
Ставни хлопают и только – поправимая беда.
Ветер пошутил – ну да!»

Только я наружу глянул, как в окошко Ворон прянул,
Древний Ворон – видно, прожил он несчетные года.
Взмыл на книжный шкаф он плавно и расселся там державно,
Не испытывая явно ни смущенья, ни стыда,
Там стоявший бюст Минервы оседлал он без стыда,
Словно так сидел всегда.

Я не мог не удивиться: эта траурная птица
Так была невозмутима, так напыщенно-горда.
Я сказал: «Признаться надо, облик твой не тешит взгляда;
Может быть, веленьем ада занесло тебя сюда?»
Ворон каркнул: «Никогда!»

Усмехнулся я … Вот ново: птица выкрикнула слово!
Пусть в нем смысла и немного, попусту белиберда,
Случай был как будто первый, – знаете ль иной пример вы,
Чтоб на голову Минервы взгромоздилась без стыда
Птица или тварь другая и в лицо вам без стыда
Выкрикнула: «Никогда!»

Произнесши это слово, черный Ворон замер снова,
Как бы удовлетворенный завершением труда.
Я шепнул: «Нет в мире этом той, с кем связан я обетом,
Я один. И гость с рассветом улетит бог весть куда,
Он, как все мои надежды, улетит бог весть куда».
Ворон каркнул: «Никогда!»

Изумил пришелец мрачный репликой меня удачной,
Но ведь птицы повторяют, что твердят их господа,
Я промолвил: «Твой хозяин, видно, горем был измаян.
И ответ твой не случаен: в нем та, прежняя беда,
Может быть, его терзала неизбывная беда
И твердил он: «Никогда!»

Кресло я придвинул ближе: был занятен гость бесстыжий,
Страшный Ворон, что на свете жил несчетные года,