Дин Кунц - Избранные произведения. III том [Компиляция]

В сентябре прошлого года Линдзи и Хатч, находясь в цивилизованной части каньона Сильверадо, зашли поесть в местный ресторан, известный тем, что там в розлив отпускали спиртное и неплохо готовили жареное мясо. Они сели за столик в пивном баре, стены которого были обшиты грубо обтесанными сосновыми досками, а потолок подпирали несколько колонн из известняка. Сидевший у стойки бара пьяный седовласый мужчина громко витийствовал о литературе, искусстве и политике. Настроен он был критически и в выборе выражений — весьма саркастических — не стеснялся. Судя по тому, с какой почтительной невозмутимостью внимали ему бармен и сидящие тут же за стойкой завсегдатаи бара, Линдзи догадалась, что он был одним из постоянных клиентов и местным оригиналом, о котором рассказывают гораздо больше, чем он сам о себе.

Приглядевшись повнимательнее, она узнала его.

С. Стивен Хоунелл. Она читала кое-что из его вещей, и они ей нравились. Ее восхищала его бескорыстная преданность своему искусству; она бы, например, не смогла пожертвовать любовью, браком и детьми ради своей живописи, хотя постижение глубин творчества ей было так же важно, как важны и необходимы пища и вода, чтобы утолять голод и жажду. Слушая Хоунелла, Линдзи втайне жалела, что они с Хатчем пришли пообедать именно сюда, потому что, читая теперь его работы, она уже никогда не сможет отделаться от того тягостного впечатления, которое произвели на нее его злобные суждения о современных ему писателях и их произведениях. После каждой выпитой рюмки он становился все более ожесточенным, его ирония еще более уничижительной, все больше и явственней обнажались глубоко скрытые от внешнего наблюдателя темные стороны его души, а он все говорил, говорил и не мог остановиться. Алкоголь, срывая толстые покровы легенды о великом молчальнике, открывал посторонним взорам таившегося под ними самого заурядного болтуна; заткнуть ему глотку теперь может только лошадиная доза демерола или 0,357-дюймовый «магнум». Линдзи стала быстро доедать свою порцию, чтобы, не дождавшись десерта, побыстрее убраться подальше от вдрызг захмелевшего Хоунелла.

Но и он узнал ее. Время от времени, не прерывая своих речей и хлопая слезящимися глазами, он бросал через плечо взгляды в их сторону. Наконец, пошатываясь, нетвердыми шагами приблизился к их столу.

— Простите, вы не Линдзи Спарлинг, художница?

Она знала, что Хоунелл иногда пишет в журналы заметки об американском искусстве, но представить себе не могла, что ему могут быть известны ее работы и уж тем более, как она выглядит.

— Да, это я, — ответила она, втайне надеясь, что он не станет хвалить ее работы и затем представляться ей.

— Мне очень нравятся ваши картины, — сказал он. — Извините, что побеспокоил.

Не успела Линдзи поблагодарить его за похвалу и внутренне расслабиться, полагая, что этим все и закончилось, как он тут же назвал себя и ей пришлось тоже сказать, что и ей нравятся его работы, при этом она совершенно не кривила душой, хотя теперь они будут представляться ей в несколько ином свете, чем раньше. Отныне он уже будет казаться ей не столько человеком, пожертвовавшим своим правом на любовь и семейный очаг ради искусства, сколько эгоистом, совершенно неспособным на выражение самых простых человеческих чувств. Живя в одиночестве, Хоунелл действительно обрел дар вдохновенного творчества, но одновременно взрастил и взлелеял сверх меры восторженное отношение к себе, час от часу углублявшееся по мере того, как он все больше задумывался над тем, что отличает и возвышает его над безликой серой массой обыкновенных людей. Линдзи попыталась скрыть проснувшуюся в ней неприязнь под потоком восторженных эпитетов к написанным им романам, но он, очевидно, почувствовал натянутость ее похвал и проглядывающее сквозь них неодобрение, потому что быстро прекратил хвалить ее работы и вернулся на свое прежнее место у стойки.

После этого Хоунелл ни разу не обернулся в ее сторону, но ораторствовать перед собутыльниками по бару прекратил и угрюмо сидел за стойкой, уделяя внимание только содержимому своих бесконечных рюмок.

Теперь, сидя в кресле в своей студии с раскрытым на коленях номером журнала «Артс Америкэн» и глядя на фамилию Хоунелла, Линдзи почувствовала, как в жилах у нее стынет кровь. Оказавшись невольной слушательницей пьяной болтовни великого молчальника, она услышала и узнала о нем гораздо больше, чем ему бы хотелось. Мало того, достигнув определенных высот на избранном ею поприще, Линдзи была вхожа в те же круги, где вращались люди, хорошо знавшие Хоунелла. В ней он чувствовал угрозу своему существованию. Одним из способов нейтрализовать ее было написать толковую, не обязательно честную, статью, в которой подвергнуть основные ее работы уничтожающей критике; в результате любые нелестные ее замечания в его адрес можно будет истолковать как безосновательные и движимые исключительно оскорбленным чувством собственного достоинства. Она знала, чего можно ждать от него в этой статье в «Артс Америкэн», и потому ничему не удивлялась. Никогда в жизни не доводилось ей читать столь злобный пасквиль о себе, сработанный, однако, таким образом, что у непредубежденного читателя и мысли не возникало о предвзятости критика.

Кончив читать статью, Линдзи закрыла журнал и аккуратно положила его на маленький столик у кресла. Она не швырнула его, потому что была уверена, что именно на такую ее реакцию рассчитывал Хоунелл.

Но потом Линдзи вдруг взорвалась: «К черту все!», схватила со столика журнал и что есть силы запустила его в стену. Громко ударившись об нее, он отскочил и с сухим шелестом страниц шлепнулся на пол.

Ее работы значили для нее очень многое. В них она вкладывала всю себя: свой ум, свои эмоции, свой талант и умение — даже в те из них, которые получались не так, как были задуманы, — каждое произведение требовало полной отдачи сил. Каждое рождалось в муках. Каждое помогало Линдзи открыть в самой себе такие глубинные душевные пласты, о которых она и не подозревала. И каждое в равной степени одаривало ее восторгом и отчаянием. Критик имеет полное право не любить художника, но оценивая его, он, обязан строить свою критику на вдумчивом уважении и понимании того, к чему стремится художник и что пытается сказать. Но то , что она прочла, не было критикой. Это был болезненно-злобный выпад. И до безумия низкопробный. Ее искусство очень многое значило для нее, а он попытался втоптать его в грязь.

Не в силах усидеть от переполнявшего ее негодования, она вскочила и стала нервно ходить взад и вперед по комнате. Подспудно понимая, что, позволив гневу взять верх над собой, она проигрывала Хоунеллу, потому что именно на такую болезненную ее реакцию он и рассчитывал, вонзая нож своей критики в самое ее сердце. Но она ничего не могла с собой поделать.