Иар Эльтеррус - Иной смысл

Конечно же, на самом деле жертвы не имели ничего общего с «безобидными изыскателями», а смешной и бледный Орден Новой Инквизиции, кроме пафоса и громких слов не мог предложить своим адептам ровным счетом ничего. Со времен Катастрофы, когда в пламени и потопе почти полностью исчезли привычные религии — христианство во всей его многоконфессиональности, буддизм, ислам, иудаизм и другие — и до сего дня по всему миру то и дело возникали различные Церкви, Ордена, Братства и тому подобные псевдорелигиозные организации. Большая часть их гибла, не успев даже заявить о себе, несколько самых крупных сумели найти свое место в новом мире, влившись в стройную систему денежных отношений. В самом деле, если звонким евро регулируется общение друзей, родителей и детей, мужей и жен, то почему Бог должен оставаться в стороне? Ведь он точно так же может оказывать своим верующим всевозможные услуги, но теперь не за добровольные пожертвования, а по фиксированному прейскуранту.

В основном же ордена и церкви представляли собой небольшие, очень четко структурированные секты с жесткой иерархией и безумным количеством обрядов, заповедей, внутренних законов и громких красочных пророчеств, обещающих страшную кару всем неверным и безмерное счастье и процветание своим адептам. Одной из таких церквей была новая Англиканская церковь, никогда не имевшая ровным счетом ничего общего с оригинальной. Орден Новой Инквизиции — да, все свежеиспеченные секты, казалось, почитали святейшей обязанностью вставить как можно больше слова «новый» в названия — являлся дочерней структурой англиканцев, так называемым силовым отрядом, занимавшимся антимагической пропагандой, борьбой с экстрасенсами и тому подобным бредом. Боролись они, как правило, даже не выходя из дома.

А вот «зверски убитые злодеями безобидные исследователи» — те представляли собой нечто куда более значимое, нежели доморощенные инквизиторы. Их было двенадцать человек, и каждый действительно являлся настоящим экстрасенсом. Среди них были двое телепатов, один телекинетик невероятной силы, слабенький пророк, один сноходец, несколько пирокинетиков и кто-то еще — но их непосредственные способности не имели никакого значения. Гораздо страшнее было их знание. И страшно оно было — для Закона, неспособного выдержать конкуренцию.

Кейтаро знал: если бы эти двенадцать экстрасенсов правильно провели планируемый ритуал, то с высокой вероятностью повторили бы пройденный четыреста лет назад другой дюжиной энергетов путь. Они прошли бы ранее знакомыми путями, а наткнувшись на нечто неизведанное — точно так же не стали бы отступать, пользуясь представившейся возможностью. Они обрели бы знание, отдав в уплату свои тела и индивидуальность, их разумы слились бы воедино, получив возможность влиять на судьбы людей и всего мира. Те, первые, назвались Законом — кто знает, какое имя взяли бы себе вторые… и вторые ли? Этого Кейтаро не знал. Зато он знал другое — допустить возникновения новой силы нельзя.

Кукловод получил распоряжение от директора театра, написал сценарий и, утвердив его, — потянул за ниточки. Извлек нужных кукол из сундуков, размял пальцы — и марионетки сыграли роли, оставили нужные следы и впечатления, а сами скрылись до поры. Директор был доволен.

Кукловод — не очень.

Зачем театру — директор? Зачем свободному творчеству — управляющий? И разве беда, что театр — всего лишь мир, населенный живыми и пока еще даже чувствующими разумными?

Когда-то давно, несколько мгновений/веков назад, Кейтаро стал первой марионеткой Закона — перепуганной, ничего не понимающей сущности, обретшей неожиданно возможности, но еще не научившейся ими пользоваться, одновременно с тем утратившей все, что было естественно, стабильно, вечно и незыблемо. Соприкоснувшиеся в преступном ритуале разумы разных, совсем непохожих друг на друга людей, слились воедино, породив нечто надчеловеческое, но в то же время, одновременно с этим «над», рухнувшее так низко, что подняться вновь до уровня человека уже не представлялось возможным. Сущность паниковала, сущность не понимала, сущность боялась потерять то малое, что сохранила, и то бесконечно, чрезмерно многое, что неожиданно приобрела. Сущность мертвой хваткой вцепилась в первого попавшегося, кого оказалось возможно подчинить себе. Вломилась в сознание, сметая естественные природные защиты и барьеры, в одно мгновение сделав сильного, крепкого, здорового человека почти что овощем, способным лишь выполнять простейшие команды. Марионетку разорвали на части тугие канаты чужой воли, резкие рывки неопытного кукловода — но у кукловода не было другой марионетки, и пришлось пришивать на место руки и ноги, заново собирать разлетевшуюся на кусочки голову, вкладывать сознание и взращивать в нем покорную преданность хозяину.

Кейтаро был самым слабым из исполнителей Закона. Он не получил почти никаких способностей, разве что усилил то, чем обладал и так. Он не обрел мудрости веков, как ошибочно полагали многие. Он потерял прежнюю память, лишился свободной воли, утратил собственную личность… Но не до конца. И потому он оказался лучшей марионеткой Закона. Он сумел восстановить потерянное, он смог собрать по кусочкам мозаику-себя, пусть даже и не полностью. А самое главное — через несколько мгновений/десятилетий он обрел свободу, о какой не мог даже мечтать ни один из его невольных коллег. Марионетка прошла своим путем и вышла на новый уровень, став кукловодом. Но проблему существования директора это не решало.

До определенного момента — не решало.

Когда разразилась катастрофа, Кейтаро надеялся, что мечущийся в попытке сохранить свое псевдо-я Закон утратит контроль над ним. Увы — не вышло, как Кукловод не старался. Но за прошедшее время он научился ждать. Его считали мудрецом, полагая, что мудрость его — дар Закона. Но мудрость его звалась жизненным опытом, и Кейтаро считал ее исключительно собственной заслугой. Как и сам факт своего существования.

Он научился ждать — и ждал еще пятьдесят лет.

Сейчас пришло время действовать.

Марионетки покинули сундуки и заняли свое место на сцене, ниточки были натянуты, а декорации — расставлены. Это должно было быть особое представление: пьеса, где одновременно играют куклы и живые люди, и ни первые, ни вторые не знают, кто они, и не знают, что по воле Кукловода меняются ролями — на мгновение или навсегда.

Критическая ситуация в Лондоне, отвлекшая внимание Кейтаро, благополучно разрешилась, в который раз подтвердив его мнение: то, что люди называют моралью — это прекрасно и обязательно должно существовать, и чем этичнее и вернее с точки зрения этой морали поступки людей — тем лучше. Самое главное — не забывать, что сам Кейтаро уже давно не человек, и морально-этические принципы людей совершенно неприменимы к нему самому.