Грэм Макнилл - Ангел Экстерминатус

Он парил между жизнью и смертью, и к нему приходили воспоминания. Целая череда побед, сначала во имя Императора, позже — во имя магистра войны Хоруса. Он вновь сражался под красным дождем, зарывался в почву на бессчетных планетах и сдирал плоть с костей тысяч и тысяч врагов. Он был свидетелем войны, которая начиналась как справедливая борьба за выживание под солнцем Терры, затем с неумолимым ходом времени превратилась в войну завоевательную и наконец — в войну ради самой войны, пустую радость.

«Когда именно это произошло?»

Почему воинские традиции Железных Воинов так неузнаваемо преобразились?

Беросс прекрасно знал ответ. Постепенно, шаг за шагом, служба Императору превратила воинов Четвертого легиона в бездушные машины, которые тащили к Согласию мир за миром, покрываясь кровью и грязью этих планет. Сыны Пертурабо выполнили все, что им приказали, — и за это их опять швырнули в ту же самую войну, которая отравляла сердце легиона.

Но самый жестокий урок был еще впереди…

Беросс помнил, что магистр войны Хорус сказал Железному Владыке после гибели потерянной Олимпии и когда стало известно, что на хрупкий Просперо обрушились волки Фенриса.

— Сила сама по себе может быть лишь временным решением, — сказал тогда Хорус. — На короткий срок она может обеспечить покорность, но в этом случае через какое-то время врага придется усмирять снова. Пока мы вынуждены постоянно вновь отвоевывать то, что уже привели к Согласию, в Империуме не будет мира. Именно ты, брат мой, сделаешь так, что все закончится одним завоеванием.

Возможно, так Магистр войны хотел успокоить истерзанную душу Пертурабо, но столь зловещее обещание только усилило то безграничное чувство вины, которое и так терзало примарха. Путь, раньше казавшийся гнуснейшим предательством, теперь стал единственным логическим выходом, и Пертурабо подтвердил, что остается верен Хорусу. Никто не знал, о чем еще говорили полубоги, но когда Железные Воины прибыли на Исстван-V, их переполняла столь беспощадная ярость, что утолить ее можно было лишь кровью тех, кого они раньше называли братьями.

Беросс вновь окунулся в хаос того побоища на черных песках и в бешеный восторг, который он испытал, увидев потрясенное выражение на лицах врагов: и темнокожие Саламандры, и алебастрово-бледные Гвардейцы Ворона были одинаково шокированы предательством. Железные Руки ему попадались редко — ими занялись воины Фениксийца, непристойные в своей разнузданности, но все же смертоносные.

Он вспомнил, как выстрелом в упор из мелтагана убил капитана Саламандр; в том, что жизнь противника оборвал именно огонь, была приятная ирония. Металл расправленного шлема тек по его лицу, обнажая череп — черный, как и кожа, которая мягким маслом сползла с костей. Умирающий воин издал несколько влажных, булькающих звуков, очевидно, проклиная своего убийцу, хотя понять его было невозможно. Беросс оставил Саламандра захлебываться собственной жидкой плотью, а проклятье счел варварским пережитком, от которого воин, выросший на дикой планете охотников на рептилий, так и не избавился.

Сейчас, в этом лимбе боли без времени, без выхода, он снова видел в кошмарах оплавленное лицо Саламандра, и красные как угли глазницы вперяли в него обвиняющий взгляд. Этот скалящийся череп всегда был рядом — изрыгая бессмысленный треск, он маячил на границе сознания Беросса, заставляя переживать агонию его последних мгновений. За этим черепом вставал другой лик: суровая гранитная маска с холодными как сталь синими глазами. По сравнению с голосом этого создания все прочие звуки казались белым шумом; голос повелевал черными останками Саламандра и говорил поверженному врагу, что Беросс не умрет как все остальные. Даже в своем бестелесном состоянии Беросс знал, что этим приказам нужно повиноваться.

Череп Саламандра вернул жизнь, а заодно и боль. Взгляд алых глазниц и монотонные заклинания перемололи его в прах. Беросс старался не слушать этот зов, но голос обладал силой, которой у него уже не было, и жаждал его страданий.

Мучительная боль пронзила его тело — электрическая судорога второго рождения. Пространство вокруг него упорядочилось и обрело форму, и он издал оглушительный рев, чувствуя, как конечности наливаются невообразимой силой. Тьма, в которой он, казалось, провел целую вечность, сменилась потоком резких цветов, от которых ему хотелось зажмуриться. Цвета поблекли, но его ярость не стихала, и он задрожал, видя перед собой красноокий череп Саламандра.

Нет, не Саламандра, и даже не череп.

Увеличенные окуляры технодесантника представляли собой оптические приборы, рубиново-красные линзы которых с щелканьем и жужжанием вращались в выпуклом корпусе из бронзы и серебра. Шлем у него был цвета черненого железа; за плечами возвышались, словно стальные жала, три манипулятора — они ждали команды, шипя пневматикой и роняя капли смазки.

— Кто ты? — спросил Беросс. Скрипучее рявканье, которое у него получилось, совсем не походило на его прежний голос.

— Галиан Каррон, и ты находишься в моей кузнице, — сказал технодесантник и, вздрогнув, осторожно отошел подальше, когда Беросс встряхнул несокрушимые цепи, которыми был связан.

Оказалось, что он выше технодесантника, потому что Каррон смотрел на него, запрокинув голову. Вокруг стояли мертвенно-бледные сервиторы и мощные грузоподъемники — некоторые были рядом с Бероссом, некоторые позади него, и для него было загадкой, как он может их видеть. За Карроном выстроились аколиты в рясах, его слуги, и каждый держал в руках смазанное машинным маслом блюдо, где были разложены шестерни, инструменты и детали машин.

Нет, они служат не Каррону — они служат ему.

— Почему я здесь?

Со всех сторон Беросс чувствовал непривычное давление железных стен: одновременно и утроба, которая хранит жизнь, и саркофаг. Клаустрофобия потянулась к его разуму щупальцами безумия и не нашла на своем пути препятствий.

— Ты здесь, потому что так захотел Железный Владыка, — ответил Каррон.

— Ты врешь, — Беросс возражал то ли от отчаяния, то ли в надежде. — Он убил меня.

— Не убил, а преобразил.

— Я не понимаю.

— Своей собственной рукой он переделал тебя по своему образу и подобию, — пояснил Каррон.

Один из его манипуляторов со скрипом вытянулся и взял прорезиненный пульт управления. Одно нажатие кнопки — и оковы, удерживавшие конечности Беросса, с механическим лязгом спали. Его ноги — колонны из железа, стали и жгутов псевдомышц — вновь его слушались, и он неуклюже шагнул вперед, понимая с этим первым шагом, что никогда уже не выберется из этого металлического гроба.

Железные листы настила отзывались на каждый его тяжеловесный шаг гулким грохотом металла о металл. Колоссальный молот и крупнокалиберная роторная пушка, установленные на его руках, вращались в такт его мыслям.