Юрий Корчевский - Канонир

Я подошёл поближе. На задней стенке, с внутренней стороны, на задке саней Ильи потёк краски был. Охру он перевозил как‑то, да один из горшков треснул, вот пятно и осталось.

Заглянул я в сани — задок сеном прикрыт. Я рукой отодвинул сено… и обомлел. Есть потёк краски. Его это сани!

От мясного ряда шёл высокий грузный мужик. Ещё издали он стал орать:

— Чего по чужим саням лазишь? Вот я ужо стражников сейчас кликну!

— Кошель свой обронил где‑то, вот — ищу.

— Растяпа, твой кошель, небось, воры срезали. Пшёл отсель!

Я не стал связываться и благоразумно отошёл от саней. Затем подошёл к торговцам в мясном ряду, спросил:

— Кто этот тип?

— Федька–мясник, — упырь, каких мало.

— За что ж ты его так — упырём‑то?

— Ему что свинью зарезать, что человека — всё едино, потому и упырь.

Всеобъемлющая характеристика. Для меня — так очень интересно. Надо проследить.

Я помчался домой, взнуздал коня. Подъехал к торгу и остановился поодаль — на другом конце площади перед, торгом. Встал поудобнее, чтобы видеть выезжающих. Правда, у торга не один выезд, но я рассудил — зачем мяснику ехать через весь торг, если эти ворота — ближе.

Долго я ждал, уж беспокоиться начал, что просмотрел, но нет — показалась пегая лошадь, запряжённая в сани. На облучке восседал Федька, а в санях — молодица, закутанная в шаль и в тулупе. Федор покрикивал на прохожих, зазевавшихся бил кнутом. Однако наглости у него — с избытком!

Я дал ему отъехать подальше и тронул коня.

Федька ехал не оглядываясь — миновал городские ворота. К моему удивлению, он поехал по дороге на коптильню и, не доезжая до неё, свернул вправо. Да ведь я был уже в той деревеньке, у Аристарха. Четыре избёнки, тупик. Дальше, за деревню, дорога не идёт.

Я отпустил сани с Федькой подальше — куда он теперь денется?

Когда сани подъезжали к деревне, я остановился на опушке. Федька проехал дом Аристарха и остановил сани у последней избы. Я увидел, как он открыл скрипучие ворота и загнал лошадь во двор. Ясно — к себе домой приехал. Напасть сейчас — нельзя, много свидетелей может быть, да и на помощь соседу прийти могут. А Федька и так здоровый бугай, ещё попробуй — справься с ним один на один.

Домой я уже возвращался в приподнятом настроении. Похоже, расследование моё сдвинулось с мёртвой точки.

А дома меня ждал неприятный сюрприз — на сей раз со стороны Дарьи, чего я никак не ожидал.

Вымыв руки, я сел за стол — пообедать хотел. Маша бродила какая‑то потерянная. Но тут из комнаты вышла Даша, упёрла руки в бока, отчего стала похожа на самовар.

— Жрать приехал?!

Я оторопел — отродясь слов таких от неё не слышал.

— Супостат! Всё деньги ему нужны! Кабы ты в Москву не поехал, батюшка мой был бы жив!

— Окстись, Дарья, — я‑то здесь при чём? До меня ведь он тоже на коптильню ездил. Какая моя вина?

— Змей в дом заполз, примак чёртов! Убирайся из моего дома! Голым и нищим пришёл — таким и уходи!

— Дарья, опомнись! Сын ведь у нас! Ты что, меня гонишь?

— Уходи, через твои деньги отец мой сгинул! Чтобы ноги твоей в доме моём не было!

Дарья раскраснелась, глаза рассерженно сверкали. Мать моя, какая же муха её укусила? Всё, что я ни делал для семьи, обернулось против меня. По её упрямо поджатым губам понял, что продолжать разговор бесполезно.

Я поднялся к себе наверх — забрать личные вещи и оружие. Постоял немного, захватил мешок с деньгами. Спустился в трапезную. Дарья стояла в той же позе.

Я высыпал всё из мешка на стол. Монеты соскакивали со стола, со звоном падали на пол. Я на глаз сгрёб половину в мешок. Закинул его за спину и вышел — не оборачиваясь и не прощаясь. Оседлал Орлика — это мой трофей, и оставлять его я не собирался. Да и не пешком же ходить.

Выехал со двора мрачнее тучи. Душила обида. Всё, что я ни делал, всё — на благо семьи, которая меня приняла, и вот — бесславный конец. И главное — вины за собой не чувствую. Снова я бомж, перекати–поле.

Куда теперь податься? Уехать из города? Так и сделаю, только с Федькой счёты сведу. Это уже дело чести — не могу я такие долги прощать. Хоть и христианин, а вторую щёку подставлять не собираюсь.

Я доехал до ближайшего постоялого двора, где когда‑то останавливался, снял отдельную комнату. Есть не стал — не было аппетита. Упав на постель, я погрузился в размышления.

Что стряслось с Дарьей? Или нашептал кто ей лжу про меня? С чего она так взбеленилась? Сроду за ней злобности да вспыльчивости я не замечал. Не скажу, что большая любовь была, но симпатия и привязанность, особенно после рождения сына — это было. И не так Дарью жалко, как сына. Денег я оставил достаточно, чтобы они могли безбедно жить много лет — конечно, при условии разумных трат. Но деньги не заменят сыну отца. А я уже губы раскатал — наследник растёт. К тому же у Дарьи ещё и дом недостроенный имеется. Купчие на избы убогие с землицею в управе на Илью писаны были, все права на землю и дом — у наследницы. Хотя и возводился дом на мои деньги.

К чёрту — о деньгах, их и сейчас на жизнь хватит. Что делать с Федькой? Надо захватить, допросить, и коли выяснится, что виновен — покарать. Согласно постулату — зуб за зуб, око за око. Умные люди римляне были, всё современное право в фундаменте римские законы имеет.

Видел меня Федька, а это плохо. Встречусь с ним на лесной дороге — сразу неладное заподозрит. А и чёрт с ним. Виновен — убью, невиновен — больше наши пути не пересекутся. На торге разборки устраивать нельзя — людей вокруг много, а у нас разговор сокровенный должен быть, без лишних ушей. Тут только одно остаётся — делать засаду на дороге и ждать. Сколько? Не знаю, может — день, два. Сколько надо будет, столько и ждать буду. У меня теперь семьи нет, я — вольная птица. Вот разберусь с Федькой и уеду из города, где всё напоминает о семье и о знакомых, которыми уже оброс. Не смогу я здесь больше жить. С тем и уснул.

Спал я беспокойно, многажды просыпаясь. Не думал я и не подозревал, что мой уход, вернее — моё изгнание из семьи так больно меня заденет. И ладно бы, причина весомая была, а то — бабская истерика, нервы. А может — Машка нашептала напраслину?

Позавтракал я плотно, хоть и не хотелось, но — неизвестно, когда ещё покушать придётся. Слуга вывел оседланного коня.

— Покормлен?

— А то!

Я бросил ему медную полушку и выехал с постоялого двора. Было ещё рано — только–только открыли городские ворота, у которых в очереди из десятка саней уже томились крестьяне. Я тайком скользнул взглядом по лицам — Федьки среди них не было.

Тогда я пустил Орлика галопом и вскоре оказался в лесу. Доехав почти до развилки, я повернул назад, отыскивая укромное местечко для засады. Вот и подходящее местечко — на повороте.