Елизавета Дворецкая - Стоячие камни, кн. 1: Квиттинская ведьма

Ингвильда присела на бревно рядом с ним. С тех пор как Хродмар начал подниматься и разговаривать, приходить в землянку стало гораздо приятнее. День за днем Ингвильда убеждалась, что в похвалах Модольва племяннику содержалось гораздо больше истины, чем она думала поначалу. Пожалуй, она уже была недалека от мысли, что даже любящий дядя не воздает ему должного целиком. Конечно, о красоте сейчас и речи быть не могло, но в каждом его движении сквозило столько гордого достоинства, что это само по себе вызывало уважение. Взгляд его ярких голубых глаз был умным и острым, и Ингвильде хотелось получше узнать того, кого она спасла от смерти.

Напрасно она опасалась, что родич и любимец конунга окажется самовлюбленным болваном, не способным говорить и думать ни о чем, кроме собственных подвигов. Хродмар был неизменно приветлив и вежлив с ней, ее приход был ему всегда приятен. В каждом его слове, в самом звуке голоса звучала признательность за то, что она сделала для него и дружины, и Ингвильда уже верила, что сердце у него горячее и благодарное.

– Я принесла праздничное угощение. – Ингвильда сделала Бриму знак открыть корзину и вынула оттуда серебряное блюдо. – Ты любишь медвежьи ребра? Выбери, что тебе нравится, а остальное раздадим вашим.

– А, так ты уже считаешь, что я в силах справиться с каким-нибудь китом дубравы! – обрадованно сказал Хродмар и взял кусок ребра. – А я уж думал, что мне придется весь остаток жизни питаться кашей из толченого ячменя!

– Так это правда, что ты сочиняешь стихи? – спросила Ингвильда. «Кит дубравы» вместо простого «медведь» привел ей на память слова Модольва о том, что его племянник «почти скальд».

– Нет, неправда, – со вздохом ответил Хродмар. – Я не умею сочинять. Когда-то, лет десять назад, я мечтал о славе скальда. Меня учили, я знаю все, что требуется знать. Вот, медведь, например. – Хродмар качнул в руке медвежье ребро. – Я знаю все его хейти*. В стихах медведя называют бродягой, бурым, рыжим, косолапым, сумрачным, лесником, жадным, зубастым… Можно назвать его китом дубравы или тюленем леса… Но это же еще не стихи! Я придумал столько кеннингов, что ими можно загрузить большой корабль. Модольв говорит, что мне пора продавать их скальдам, по эйриру* за десять штук. Я все жду, когда же из этих кеннингов сложится хоть один стих, а он все никак не приходит. Как ты думаешь – придет когда-нибудь?

– Когда-нибудь придет! – подбодрила его Ингвильда. – Может быть, даже скоро.

– Может быть, – согласился Хродмар и посмотрел ей в глаза. – Я ведь теперь родился заново. Все теперь будет по-другому.

Сами по себе эти слова не имели отношения к Ингвильде, но взгляд Хродмара вдруг смутил ее.

– Мне все кажется даже лучшим, чем было раньше, – продолжал он. – Я сижу здесь почти весь день и все любуюсь морем. Я прожил на берегу моря всю жизнь – у нас прибрежная усадьба – и только сейчас увидел по-настоящему, какое оно красивое. А небо! – Хродмар поднял голову, а Ингвильда не могла отвести глаз от его лица. Уродливые следы нарывов ее не смущали – ведь другим она его не знала, и во всем облике, в каждом слове и движении Хродмара ей виделось что-то особенное, что-то важное и значительное, отличавшее его от прочих людей.

– Знаешь, какой стих я хотел бы сочинить? – понизив голос, спросил он, и у Ингвильды вдруг часто забилось сердце. – Про это утро, про этот рассвет. Про то, как я увидел Фрейю обручий [12]на лбу кости Имира… [13]Про то, как светлая Суль* всходила над долиной тюленей [14]и над морем лосей [15]. И про то, что для меня это утро было как новое рождение… Ты понимаешь?

Ингвильда кивнула. Стихи о женщине слагает тот, кто хочет добиться ее любви. Она не знала, как оценить этот несложенный стих, – то ли Хродмар хочет сказать о себе, то ли о ней… Или о них двоих. Хродмар говорил о том новом, что родилось в них обоих, о той битве со смертью, которую они оба выдержали и тем обновили весь свой мир, взглянули на землю и небо другими, очищенными глазами и увидели прежде всего – друг друга…

Хродмар накрыл ее руку своей, и от волнения у нее перехватило дыхание; было радостно и тревожно, и хотелось, чтобы это никогда не кончалось.

– Ингвильда! – вдруг раздался рядом голос Вильмунда.

Ингвильда вздрогнула от неожиданности, вырвала руку из руки Хродмара и быстро обернулась. Со стороны усадьбы быстрым шагом приближался Вильмунд. В честь торжества он был одет в нарядную желтую рубаху, вышитую красными узорами, с серебряной гривной* в виде змеи, подпоясан широким поясом с серебряными бляшками. А лицо его, не под стать праздничному наряду, было недовольным, почти злым.

– Куда ты убежала? – раздраженно спросил он, подойдя. Взгляд его, скользнув по Ингвильде, устремился к Хродмару. – Тебя все ищут, а ты сидишь здесь с… – Он запнулся, поскольку добрых слов для Хродмара у него не было, а оскорбить гостя он не мог себе позволить. – Как будто лучше места не нашла! – раздраженно окончил он.

С самого первого дня Вильмунд невзлюбил фьяллей: сначала он твердил, что опасается за здоровье Ингвильды, потом стал ворчать, что она, дескать, проводит в землянке дни и ночи, он совсем ее не видит, она совсем его забыла и не находит даже времени сказать ему слово!

Хродмар окинул его проницательным взглядом. Он впервые видел Вильмунда и ничего о нем не знал, но вид и поведение того были достаточно красноречивы.

Прежде чем Ингвильда успела ответить, Хродмар поднялся на ноги. Незаметно он придерживался рукой за стену землянки, но стоял с гордо поднятой головой. Здоровый или больной, он никому не позволял обходиться с собой непочтительно. И Ингвильда, уже открывшая было рот, не стала вмешиваться.

– Не знаю твоего рода, дуб щита, но мой род достаточно хорош, чтобы место рядом со мной было достойно благородной женщины, – медленно и ясно выговорил Хродмар. – И если ты захочешь убедиться в этом, то я даже не стану ссылаться на свою болезнь.

Вильмунд упер руки в бока и презрительно усмехнулся:

– Я не бился и не буду биться с человеком, который едва держится на ногах и должен опираться о стену, чтобы не упасть. А что касается женщин, то едва ли тебе теперь стоит надеяться на их любовь. Тебя теперь полюбит разве что какая-нибудь троллиха, такая же уродливая, как ты сам!

– Вильмунд! – возмущенно вскрикнула Ингвильда. – Не смей! Он ничего тебе не сделал!

– Зато я не уверен, что он ничего не сделал тебе ! – резко ответил Вильмунд. Он давно заподозрил, что племянник Модольва привлекает Ингвильду не только как больной, нуждающийся в ее заботе, но раньше ему было стыдно сознаться в своих подозрениях. – С тех пор как эти фьялли здесь, ты от них не отходишь, как будто все они – твои братья! После праздника я уеду, но даже если бы я уехал месяц назад, то потерял бы немного! Ты бы и не заметила! С того самого дня я тебя почти не видел! Ты даже ночевать не всегда приходила в усадьбу, а мне запретила приходить сюда!