Стивен Эриксон - Буря Жнеца

Одноглазый или нет, он может видеть врага.

Выстрелить невозможно – Тук качается на спине коня, который внезапно узрел смертельную опасность и пустился прочь, заметавшись между кочек и ям.

Серебристая молния силы несется на него.

Теперь пришла и ему пора обезуметь, как обезумели в эту ночь многие… Он заметил слева длинную и глубокую траншею – выгребную яму лагеря – и заставил коня двинуться к ней. Колдовская волна справа повернула, преследуя цель.

Животное заметило траншею, оценило ширину препятствия – и подобралось, готовое перескочить.

Он ощутил, как конь поднялся, понесся по воздуху – и в этот миг все стало тихим и ясным, в этот миг Тук изогнулся, крепко сжав ногами холку, поднял лук, прицелился назад – проклиная плоский одноглазый мир, ему оставшийся – и выпустил каменную стрелу.

Конь приземлился. Тук упал ему на холку. Удерживая лук, вытянув ноги вдоль спины животного, он отчаянно обвил левой рукой мускулистую шею – волна все ближе, все ближе наползает справа, сзади…

Конь заржал и понесся. Тук сумел не упасть.

Почувствовал сзади порыв холодного ветра. Рискнул повернуть голову.

Магия пропала. За ней виднелись ряды наступающей – нет, застывшей на месте – армии Летера – а перед ними одинокое тело. Опускающееся на колени. Тело без головы, над шеей поднимается – нет, не фонтан крови, а какой-то дымок…

Взрыв? Он слышал взрыв? Да, вроде бы…

Тук восстановил контроль над конем, левой рукой подхватил узел поводьев – и направил испуганное животное кругом, на ближайший холм.

В воздухе смердело горелым мясом. Ночь озаряли молнии. Рычали псы. Умирали солдаты и воины. Впоследствии Тук узнал, что половина кавалеристов Месарча не увидела рассвета.

Ночь узрела достаточно глазами немигающих звезд; небо побледнело, словно омываясь от крови, словно лишившись остатков жизни.

Солнце не спешило освещать утреннее небо, обнажая толстый слой горького пепла, оставшегося от сожженных людей, лошадей, собак. Ему не хотелось созерцать кровавое месиво на месте свершившейся битвы. Брол Хандар одурело бродил по восточному краю разоренного лагеря, постепенно приближаясь к свите Атрипреды.

Биветт спешилась и присела около тела, лежащего около валов. Именно там овлы совершили самоубийственную атаку. Он гадал, сколько же их погибло от летерийской магии. Возможно, все они, проклятые. Наверняка сотни, даже тысячи – разве можно сказать теперь? Пригоршня мелкого пепла заменяет человека. Две пригоршни – коня. Половина – собаку. Ветер унесет всё, не успеют офицеры произнести речи, не успеют плакальщики вдоволь накричаться, выражая мрачное отчаяние.

Он встал, чуть пошатнувшись, напротив Биветт. Тело – как оказалось, без головы – лежало между ними.

Она подняла лицо. Может, виноват резкий утренний свет, может, слой пепла – но ее лицо было таким бледным, какого он еще не видывал.

Брол поглядел на безголовое тело. Один из магов.

– Знаете, Смотритель, – хрипло спросила Биветт, – кто это сделал?

Он покачал головой: – Может быть, волшебство вышло из – под контроля и вернулось к нему…

– Нет, бросила она. – Это была стрела. Одинокий лучник рискнул проехать, просочиться… Смотритель, всадник без седла выпустил стрелу, когда его конь перескакивал траншею…

Она смотрела неверующим взором, как будто прося сделать что-то, не просто качать головой. Он слишком устал. Он потерял ночью своих воинов. Псы бросались из высокой травы. Псы… и Кашены – двое, их только двое, не так ли? Те же, которых он видел прежде. Один – с приделанными к лапам клинками. Клинками, разрубившими его к’риснана надвое. Один мелькнул слева, второй – справа. Они не встретились – левый прошел чуть выше, прорезав грудь под плечом; правый разрубил ребра, выпустил кишки, вышел из бедра, забрав часть бедра с собой. Если говорить точно, не надвое его разрубили, а натрое.

Второй Кашен использовал только клыки и когти, оказавшиеся не менее опасными – Брол считал, что этот монстр был более кровожадным и диким, наслаждался яростным насилием. Первый сражался с умелым изяществом; второй, меньший Кашен вгрызался в потроха, разбрасывал ноги и руки во все стороны.

Но звери не бессмертны. Им можно пустить кровь. Нанести ранения. У Эдур оказалось достаточно копий и мечей, чтобы изрубить толстые шкуры, отогнать обоих.

Брол Хандар заморгал, вспомнив об Атрипреде. – Да уж, меткий выстрел.

Ее лицо исказилось бешенством: – Этот был связан со вторым магом, они развертывали цепь силы. Они истощились, они все вложили в заклинания. – Женщина плюнула. – У второго тоже голова взорвалась. Как у этого. Я потеряла двух магов от одной клятой стрелы! – Она неуклюже встала. – Кто тот лучник? Кто?

Хандар промолчал.

– Заставьте вашего к’риснана…

– Не могу. Он умер.

Это ее остудило. На миг. – Смотритель, мы перемололи их. Понимаете? Погибли тысячи, а с нашей стороны едва две сотни.

– Потеряно восемьдесят два воина из Тисте Эдур.

Он обрадовался, заметив ее смятение, увидев, как потускнели глаза.

– Стрела. Одинокий всадник. Не овл – свидетели утверждают это. Маг – убийца.

«Ночной налет оставил в тебе глубокую занозу. Вижу. Но ничем не могу помочь». Хандар отвернулся. Прошел десять, пятьдесят шагов по потрескавшейся, выжженной, покрытой пеплом земле.

Магия пожрала траву. Магия похитила жизнь у самой почвы. Одноглазое солнце смотрело на землю, туда, где на заре похитили его славу. Оно гневалось на соперника.

Да, гневалось.

Он умел красиво рассуждать о тайнах, выражая на лице почтение и восторг; но, говоря по правде, тайны устрашали Клюва. Да, он умеет чуять магию, ощущать ее поэзию и музыку, столь ясную и красноречивую. Однако пламя волшебства так легко опаляет, прожигая смертного до сердцевины души. Он не наделен особенной храбростью, в отличие от многих других солдат – например, от капитана Фаредан Сорт, сидящей сейчас на коне рядом с ним. Ох, куда ему до других…

Трусость и глупость – понятия, идущие вместе (как полагал Клюв), и оба относятся к нему. Он чуял магию, чтобы прятаться от нее, избегать ее. Что до «свечей» внутри… что ж, он рад, если ничто не заставляет их племя мигать, вздрагивать, бешено разгораться. Он подозревал, что решение стать солдатом было еще одним примером его глупости. Жаль, что ничего поделать уже нельзя.