Ирина Богатырева - Ведяна [litres]

Но на что бы Рома ни надеялся, такого эффекта не ожидал: уже в половину седьмого зал начал наполняться. Приходили компаниями и семьями. Что-то жевали, пили. Парни перекрикивались друг другу и свистели через зал, размахивая руками, звали на козырные места. Дети завороженно смотрели на сцену. Увидев их, Рома занервничал: вспомнил, что не указал возраст аудитории. Плохо. Ладно, в фильме всё равно ни одной капли крови не видно, а постельная сцена такая, что современным детям будет смешно. Да и вполне возможно, что никто из них до постельной сцены не досидит. Всё-таки кино не для всех. Но пусть только кто-нибудь скажет, что он их обманул: от сюжета-то не отошёл в анонсе ни на шаг.

Хаотичное скольжение взгляда по спинам рассаживающихся вдруг прекратилось: глаз наткнулся на что-то, чего Рома и сам не сразу осознал. Вернулся, внимательней вгляделся – в узкую, красивую прямую спину, гордую посадку головы, длинные, слегка вьющиеся тёмные волосы по плечам. Что-то во всём этом было. Что-то – в развороте плеч, в том, как держалась, как прямо и спокойно смотрела перед собой. Никаких суетливых движений, никакой развязности. Люди вокруг оборачивались на неё, но рядом никто не сел. Хотя она выбрала место по центру, прямо по центру, лучше не придумаешь.

Но дело не в этом. А в том, что отчего-то чаще и со странной тоской забилось сердце. И в твёрдой уверенности: он её уже видел, он её знал. Но неужели?..

Стрелка, качнувшись, упала на восемь. Рома мягко погасил в зале свет и пустил рекламу – нарезку из трейлеров тех фильмов, которые собирался прогнать в ближайший месяц. А что, пусть всё будет как в больших киношках, зря, что ли, он работал – план составлял, трейлеры один к другому подгонял. За это время все успеют усесться, перестанут разговаривать и шуршать пакетами. Полный зал, почти полный зал, шутка ли. Минут через двадцать начнут расползаться, но пока можно испытать чувство триумфа.

Трейлеры кончились, возникла секундная темнота. Из темноты выплыл черно-белый поезд с клетчатым клерком. Можно расслабиться и самому посмотреть любимый фильм на большом экране. В конце концов, он всю эту авантюру с кино для того и замышлял: зал есть, экран есть, почему бы не смотреть кино в своё удовольствие, всё равно в городе больше негде.

Рома откинулся в кресле, но глаза сами заскользили по рядам и нашли её – смутно, до мурашек знакомую. Нет, не может быть, страшно поверить, что это опять она. Похожа – да, но всё-таки есть что-то другое.

Не переменила позы, сидела по-прежнему прямо и смотрела на экран. Рома обещал себе, что непременно спустится в зал и посмотрит, кто же это. Не простит себе, если не увидит её лица.

Как он и предполагал, первыми из зала повели детей. Как ни странно, не сразу, не после первого убийства – убийством этих детей не пронять. Потом пошла молодёжь, которой надоело ждать, когда закрутится действие. Ну и хорошо, в зале тише будет, подумал Рома. Остались взрослые. Они рассасывались по одному или парами, потихоньку. Что характерно, никто не возмущался, уходили спокойно. Это хорошо – в следующий раз есть шанс, что придут.

И всё же кто-то оставался. Это и дивило, и радовало: стоило признать, что он их недооценил. Не такой-то и плохой народ у них в городе, не такой. И узкая спина по-прежнему сидела в центре зала. Рома понимал уже, что смотрит только на неё. Что она ему заслоняет экран, все мысли. С каждой минутой его внутреннее напряжение росло, будто он боялся, что вот сейчас она поднимется и придётся бежать за ней. И в то же время пропорционально времени росло чувство безотчётной симпатии, ощущение родства – не уходит, значит, нравится. Хотелось верить, что ей нравится. Не просто же так она сидит?

Он нервничал и ничего не мог с собой поделать. Фильм уже не отвлекал, напротив, он тянулся жутко медленно, он становился между ними. Рома откинулся на кресле и закрыл глаза. Чтобы успокоиться, попробовал вспоминать Нью-Йорк: медитация на любимом городе, мысленное блуждание по его улицам всегда успокаивала и приводила его в чувство. Главное, не забыться, главное, не начать вспоминать того, кого нельзя вспоминать.

Ещё при отъезде, понимая, что будет именно так, он попытался разделить для себя их – Нью-Йорк и Лилит, город и его душу. И всё равно, стоило только ослабить внимание – и непременно выйдет из пустых улиц – внутренний его Нью-Йорк всегда был девственно пуст, как Мировой океан до зарождения жизни – из прозрачной его геометрии, вынырнет и будет смотреть в глаза, слегка улыбаясь тонкими, как лезвие, губами. Поэтому он всегда крепко держал себя, проходя по самому краю памяти, как по рафинадно трескающейся под ногой корочке льда на мартовской реке.

Но сейчас не помогало и это. Нью-Йорк не поднимался Атлантидой со дна памяти. Вместо него поплыли образы каких-то лесов, не имеющие ничего общего ни с логической простотой Централ-парка, ни с призрачной, почти детской наивностью природы Америки. Нет, ему мерещилась другая природа, угрюмая, уже изрядно попользованная, но упрямо, нахмуренно продолжающая жить. Это так резко контрастировало с тем, что было на экране – заморская девственность бесконечных влажных лесов с деревьями-великанами, с волками и ланями, земля обетованная, where deer and buffalo roam [2] Где бродит олень и буйвол. Строчка из популярной песни «Home on the Range», считающейся неофициальным гимном западных штатов. . Нет, ему мерещились торчащие из земли металлические конструкции, крашеные бетонные перекрытия, свалка в овраге, которая уже успела присыпаться перегноем, из неё росли робкие, изуродованные дети деревьев. Болотца с бензиновой пленкой на выступающей меж кочек воде, просеки, где вырубка брошена, как побоище, так что страшно соваться ещё много лет. Стоящая посреди леса, брошенная и забытая распределительная коробка и болтающиеся, как усы, обрубки толстых проводов по обе стороны – столбы давно сгнили и упали, или их спилили на дрова, провода успели сдать, но вот осталось что-то, и теперь будет тут до скончания века.

Что это были за места, откуда он знал их, Рома не понимал. Но был точно уверен в их реальности. Это были понятные места, полные глухим страданием земли и тупым терпением живущей на ней природы. Представлять их было так же жутко, как туда попасть, горько и безнадёжно. И в то же время даже за всей их беспросветностью Рома чувствовал то же, что всегда, попадая туда в реальности, – упрямую, превозмогающую всё жизненную силу, буквально давящую изнутри. Мы умрём, снесённые войной или собственным будущим, но Лес останется, покроет наши останки перегноем, и задрожит над нами тонкой порослью молодых осин. Отчего-то эта мысль всегда его успокаивала и спасала от отчаяния.

В этот момент она, в зале, повернула голову, и он увидел её лицо. Посмотрела прямо на него, через черноту и двойное стекло операторского окошка, отвернулась и больше не двигалась.