Чайна Мьевилль - Кракен [litres]

А Дейн?

Дейн висел вверх ногами и истекал кровью. Он цитировал самому себе истории о деде, о смелости деда. «Однажды, – говорил он в мыслях голосом деда, – я попался». Это реальное воспоминание или выдумка самого Дейна? Неважно. «Был случай, когда шла какая-то заруба с поклонниками каменных кругов. Выходил когда-нибудь один на один с кем-то из них? Короче говоря, мы туда зачем-то влезли, даже уже не помню – добывали какие-то святые мощи какой-то церкви, которой обещали помочь, чтобы она помогла нам, не знаю уже…» – «Соберись! – подумал Дейн. – Давай». – «Короче говоря, была заруба, и меня развесили, как чертову колыбель для кошки, и вот они входят, чтобы дать речь, туда-сюда. И вот… – Шмыг . Это Дейн в роли дедушки, принюхивается. – Я подпустил их поближе. Башка болтается, как на ниточке, да? Они злорадствуют. «Вы никогда не это самое, а мы всегда ого-го». Но когда они перешли прямо к делу, прямо ко мне, я ничего не говорил. Пока они не встали прямо вот тут. Тогда я прочитал молитву, и все веревки – как я знал, просто-таки как знал , – были лишь тем, чем были всегда, то есть руками Божьими, и Бог раскрыл свои объятья, и я освободился, и тогда ох какая настала расплата».

Ура . В какой-то момент эхо в комнате Дейна изменилось, вошли люди. Дейн перестал разговаривать сам с собой и попытался прислушаться. Он не видел, кто здесь, из-за того, что ему сделали с глазами. Не видел, но даже через волны боли слышал – и знал, что голос, который он слышал, принадлежит Тату.

– Серьезно, ничего? – спросил Тату.

– Много крика, но это не считается, – произнес голос одного из нацистов. – Ты в порядке? Какой-то нервный голос.

– Я и есть нервный. Сказать по правде, я охренеть как нервничаю. Помнишь монстропасов?

– Нет.

Фырканье, слюни, собачий скулеж. Рядом тот псоглавый. Измененный магической фишкой член этой команды, человек, который сделал себя наполовину немецкой овчаркой, – жалкий ходячий фашистский каламбур, которого Дейн презирал, даже когда его рвали зубы и пасть этого каламбура.

– Ну… Они ходили под Гризаментом, еще когда я… Еще когда. Так вот, на одну из моих фабрик только что напало облако какой-то пыли, которое вело себя как чертов дракон.

– Что-то я не понял, что это значит…

– Это значит, что возвращается то, чего я уж не ожидал увидеть опять. Этот мелкий членосос должен что-то знать. Он при делах. Он знает, где гребаный кальмар, – это же его бог, нет? И он знает, где Билли Хэрроу. Продолжайте.

Продолжайте. Дейн молился без остановки. Молился молча и неподвижно. «Бог о щупальцах во тьме, прошу, дай мне сил. Сил слушать и сил слышать. Кракены в твоей обширной тиши и аммиачной мудрости, смилуйтесь». Он знал, что должен слушать, что должен ждать и молчать, даже если бы мог ответить на вопросы, чего по большей части и не мог, даже если бы хотел, и не захочет, потому что тогда это все равно не кончится. Он знал, что уже осталось недолго – при том, как он ослаб и не кровоточит из наделанных в нем дыр, при том, как он устал, вымотан и вывернут, чтобы даже кричать, и просто болтается на восходящих потоках боли, – он знал, что его песенка почти спета, и следовательно – опять, во второй раз, – до момента, когда он расколется, когда наберется критическая масса бессилья и ему будет некуда податься, кроме как в смерть, жуткое колесо Хаоса, которое он уже не видел, провернется снова. Свастика, как настаивали ее антифашистские хиппи-апологеты, действительно была знаком жизни, даже в таком употреблении.

«Кто тебя создал? Меня создал Кракен». Как побочный продукт. Походя. В чем было утешение, в этом или в тайной надежде, что втайне тайный кракен заботится о нем? «Все мы – кальмарье говно», – подумал Дейн.

Свастика Хаоса, может, и не способна вернуть тех, кто мертв уже долгое время, но ей хватало брутальной живительности, чтобы заразить его жизнью перед самым моментом смерти. Он будет вращаться во власти свастики, а та будет бесконтрольно втягивать в него жизнь, вливать, чтобы втекла обратно кровь, надулись органы, нащупали друг друга расщепленные обломки костей, царапая, вставляя осколки назад в пазы, залатав его обратно к боли.

«Двустороннее зеркало» – когда-то давным-давно, возможно, задуманное скрывать, но теперь просто ложь, привлекающая к себе внимание. За ним стояли Бэрон и Варди – в таких похожих позах, что какому-нибудь наблюдателю было бы смешно. По другую сторону стекла Коллингсвуд допрашивала Джейсона.

– И почему я теперь его вижу? – спросил Варди. – Предположительно я должен его узнавать.

– Коллингсвуд, – сказал Бэрон.

– А она неплоха, верно?

– Она чертовски хороша, – сказал Бэрон. – Потому-то она его и раскусила. – Ее вопросы к Джейсону были взвешенными, тонкими, усиленными фишечными силами: от противоестественной формы невыносимого выклянчивания до наложения нефизической боли. – Если бы ты был на месте, когда полагается… Где же вас, черт возьми, носило, профессор?

– Значит, уже «профессор»?

– Так. – Бэрон повернулся к нему: – Слушай, ты же не скажешь, что я не давал тебе свободу действий? Слава богу, Коллингсвуд не слышит, что я говорю, – она бы потом не отстала до конца жизни. Но я понимаю, что твоя работа – транслировать гребаное божественное, и разве я когда-нибудь совал тебе палки в колеса? Не я ли повесил тебе на дверь: «Не беспокоить, идут откровения с Откровением»? А? Но ты должен держать меня в курсе и приходить, когда нужен, и отвечать минимальнейшей долей субординации и прочего, так? На этот допрос ты должен был явиться два часа назад. Так где, черт возьми , тебя носило?

Варди кивнул:

– Приношу извинения. Но у меня и правда есть новости. – Он организовал руками воздух перед собой. – Такой конец не наступает, если его никто не хочет, – это не просто случайность. И теперь Тату сходит с ума. Я все еще не могу понять, как эта концовка встраивается в чьи бы то ни было планы.

– Сходит с ума, – сказал Бэрон. Тату переворачивал город вверх дном. – Мы пытались поговорить с его людьми, но он как с цепи сорвался…

– Так, я опрашивал некоторых людей в пенумбре, так сказать, Гризамента и Тату, – продолжил Варди. – Мы знаем, что Адлер – сообщник первого, но не знаем, почему он был в музее. Мы не знаем, что он планировал, и я спросил себя: что, если за всем этим стоят… другие, оставшиеся не у дел после смерти Гризамента.

– И?

– Послушай, это все, что я пытаюсь сказать. За всем стоит руководящий разум . То, что грядет, то, что вывело ангелов на улицы, – не какой-то побочный эффект другого плана: за ним стоит твердое намерение . Но мы не знаем какое.

– Это я знаю…

– Нет. Это не случайность. Слушай. Мы близки. Понимаешь? – Варди словно бы мрачно читал лекцию. – Мир близится к концу . Очень скоро. Концу. Скоро. И мы не знаем, почему или кто этого желает.