Юлия Пушкарева - Тени и зеркала [СИ]

— Я не думал, что всё так закончится, — тихо сказал Альен, стараясь не смотреть на красного Толмо. — Я не оправдываюсь, вождь Далавар, и не собираюсь оправдываться, но говорю правду: я не думал. Без злого умысла я разорвал материю нашего мира. Я не рассчитал свои силы — и пришёл теперь, чтобы другие не расплачивались за моё недомыслие. Позвольте мне изучить ваши горы, и, если смогу, я закрою разрыв.

— Если бы всё получилось, как ты говоришь, лорд Кинбраланский, — с грустным достоинством откликнулся Далавар, упорно величая Альена именем, от которого он отрёкся, — я бы поднёс тебе лучшие наши сокровища…

— Сокровище уже поднесено, — вдруг прервал его ещё один голос, и Альен, присмотревшись, разглядел у стены агха в белом — с бородой клинышком, совсем юного, моложе Бадвагура. Всё это время он втихомолку сидел у стены, прислонившись к ней спиной, и сосредоточенно вертел что-то в чутких пальцах; однообразная правильность его движений наводила на мысли о помешательстве. — Твоё лучшее сокровище, Далавар. Твой старший сын…

Далавар побледнел: сморщенное костистое лицо стало светлее серебристой бороды.

— Не надо, Тингор…

— О да, Тингор, вождь клана Белой горы, — молодой агх вдруг засмеялся — и что-то жуткое было в этом коротком хохотке. Толмо отвернулся, сокрушённо качая головой. — Так меня зовут, волшебник, можешь запомнить. И выбрали же в вожди сумасшедшего, шута, дурачка — совсем как у вас, правда? Короли людей ведь частенько сходят с ума?…

— Тингор, прошу тебя… — голос Далавара, рисующий мельчайшие оттенки, теперь исходил мольбой. Но Тингор, и вправду похожий на юродивого, только стал говорить ещё громче, а его пальцы зашевелились с устрашающей быстротой; Альен ощутил дурноту — вряд ли только от голода.

— Но тогда они ещё не знали, что всё так будет, просто не знали, — весело тараторил он, уставившись в пустоту. — И я не знал, что тени пожрут меня — меня вместе с отцом и матерью, и с женой, моей кроткой вышивальщицей, и с Кадмутом — Кадмут, Кадмут, сын Далавара, ох и славный был воин… Жених Кетхи. Помнишь Кетху, Бадвагур? Помнишь мою сестру — и как она отвергла тебя, жалкого неудачника? — опять засмеявшись, он швырнул об пол то, что вертел, и Альен скорее почувствовал, чем увидел, как вздрогнул Бадвагур — будто его пырнули в открытую рану. — И то, как Кадмут погиб на твоих глазах — возле твоих бессильных рук?… Что, так и вырезаешь свои шкатулки и статуэтки, бесполезные женские игрушки? Такими ли были ваятели древности — неудивительно, что сейчас мужи могут только плевать на ремесло резчика… Конечно, Далавар и Толмо так мудры, кого ещё они могли отправить за этим чудищем, как не тебя — такого же, как он…

— Замолчи, Тингор! — не выдержал Толмо. — Замолчи — или, клянусь Хребтом…

— Что, ударишь меня? Правильно, бей — только больнее, чтобы я почувствовал… Но я всё равно буду кричать до последнего: такого же! Такого же! Вы только взгляните на них: я вижу одинаковые печати на их лбах — печати тех, кого тени помилуют… О да, а этот некромант ещё и красив — у зла всегда густые волосы, а пальцы длинные, как у мастера, и руки белые, точно у лорда — ах, ты же и есть лорд, некромант, я и забыл!.. — и он зашёлся в истерическом хохоте, откидываясь назад, захлёбываясь слюной. Альен отступил на полшага, вздрогнув от отвращения.

— Уходи, Бадвагур, — глухо сказал Далавар, рассеянно попирая носком обуви осколки вещи, брошенной Тингором. Приглядевшись, Альен понял, что это разбитая каменная роза тончайшей работы — казалось, что шипы и чёрные лепестки, если дотронуться, будут влажны от росы. Эту работу он узнал бы всегда — почерк Бадвагура, который всё стоял рядом, стиснув зубы и глядя в землю. — Отведи господина волшебника в наше святое место, чтобы он принёс клятву мира. А потом он может отдохнуть там, где пожелает, и приняться за своё колдовство. Дорога наверняка измучила вас.

— Отдохнуть я могу где угодно, — заверил Альен, которому не терпелось уйти отсюда. — Хоть на улице.

— Я почту за честь пригласить его в свой дом, — с лёгким вызовом сказал Бадвагур, вновь опускаясь на одно колено. — Если позволишь, вождь — в дом моего отца.

«Святое место» оказалось чем-то вроде храма или святилища и находилось ещё тремя ярусами выше. Оно было вырублено в скале, видимо, в глубочайшей древности — это ощущалось во всём, вплоть до застывшего пыльного воздуха и примитивной резьбы на стенах. Альен вспомнил богатое убранство храмов Кезорре, уют и теплоту храмов Феорна — и подивился здешней аскетичной простоте. В центральном зале святилища агхов не было вообще ничего, кроме грубо высеченного алтаря и статуи агха, которая поражала скорее не изяществом, а гигантскими размерами и разноцветьем: борода, доспехи, щит были ярко раскрашены, а на месте глаз поблёскивала чудная бирюза — мечта любого богача-человека.

Впрочем, Альен не мог толком сосредоточиться на новых впечатлениях: он думал о Бадвагуре, который безмолвно шагал рядом с ним с непроницаемым выражением лица. Судя по словам того юродивого, тут разыгралась целая трагедия — почему же он так спокоен, причём совершенно не наигранно? Почему не возненавидел мир, почему не корчился от постоянной вины? Почему видел смысл во всём, что делает?… Наверное, какие-то особые, исключительно гномьи тайны доступны ему — или Альен просто не способен на такую стойкость.

С отвращением он задумался о собственной слабости. Профессор математики из Академии как-то в сердцах сравнил ум Альена со стеклом — ясным и острым, но до обидного хрупким. «Вы далеко пойдёте, юноша, — прогнусавил он тогда, протирая вечно погнутое пенсне, — если будете поменьше сверкать и побольше тяжестей выдерживать. Иногда нужно твёрже стоять на земле».

По сути дела, Альен не спорил — он и сам понимал это, уже тогда. Но заставить себя стоять на земле просто не мог. Никогда не мог. Нитлот, Кэр, его мать и десятки других видели в этом порочность; Алисия, Бадвагур, какой-нибудь Соуш — талант и духовность, достойную восхищения. Один Фиенни различил правду — и унёс её с собой, в урну с собственным прахом.

Альен не решился приставать к Бадвагуру с вопросами и послушно сделал всё, как тот ему велел: встав на колени, приложился лбом к алтарю, а потом — к толстым ногам статуи агха (как объяснил Бадвагур, это было одно из воплощений Катхагана, сделанное ещё строителями Гха'а).

— Клянусь, что пришёл к детям гор с миром, — монотонно повторил он ритуальную формулу, — и не причиню им вреда мечом или заклятием, словом или делом. Пусть силы недр покарают меня, если нарушу клятву… Всё?

— Да, — кивнул агх со своей обычной усмешкой. — Ты бы хоть для виду сделал почтительное лицо, волшебник.