Танит Ли - Белая Ведьма

У меня пересохло во рту. Я был бы действительно дураком, если бы не понял, что мне уготовано. Он сказал, спокойно и без лишней холодности, и без возбужденности Зренна:

– Сначала я отрежу твою правую кисть, мой Вазкор. Я смогу тогда сам убедиться, как и ты, кстати, до какой степени твое тело способно восстанавливать ткани. Потом я выну твои глаза, извлеку твой язык и отрежу дыхательное горло. Если ты это переживешь, мои врачи вынут твои внутренности. Естественно, ты можешь умереть от шока прежде, чем мы дойдем до этого. Если ты выживешь и сможешь восстановиться – что является спорной и экстравагантной мыслью, – возможно, я восстановлю тебя в качестве своего подчиненного. Было бы недальновидно не сохранить такой приз – совершенно неуязвимый витязь.

Ужас черным червем подступил к горлу, но я не хотел, чтобы он видел это. Я сказал:

– Когда будешь на смертном одре, Эрран, молись, чтобы никогда не встретиться со мной там, куда ты пойдешь.

Он отмахнулся жестом, который говорил: а-а, он опять стал дикарем.

Что это за чушь о встречах после жизни? Вслух он сказал только:

– Мы начинаем завтра на рассвете. На сегодня тебе принесут пищу и напитки, женщин, если хочешь. Наслаждайся своими ощущениями, пока они у тебя есть.

Закат покраснел за толстыми стеклами западного Окна, но вспыхивал яркими оранжевыми огнями сквозь разбитый хрусталь.

Этот странный и контрастный рисунок был результатом моей ручной работы, которую я выполнял над окном с помощью скамьи, стола, бронзовых чаш и кувшина. Тщетно. Свинец держался. Стекло раздробилось на части, но ни одна не годилась на оружие.

Задолго до того, как солнце опустилось, рисуя свои зловещие узоры света на оконном переплете, я занялся исследованием своих мрачных перспектив. Что я неожиданно наткнусь на какое-нибудь средство борьбы в последнюю ночь, или что завтра я мог бы пригласить к себе парикмахера, чтобы он побрил меня до прихода стражи Эррана, силой позаимствовать у него бритвы и применить их как-нибудь. Другие безумные мысли кружились в голове. Я мог бы соблазнить часовых, поставленных у моей двери; они были бронзовые, пристрастные к вину… выхватить меч, вырваться – меня бы схватили и убили, ничто другое не представлялось возможным, но не разрубали бы до смерти, как живой кусок мяса, и кое-кто погиб бы вместе со мной. Потом я мечтал о том, что смогу-таки как-то уйти от них, зная, что это – лишь мечты.

Окно потемнело, и сквозь разбитые стекла ворвался ветер.

Через час после захода солнца дверь открылась. Серебряный командир и десять бронзовых стражников вошли, чтобы проследить, как двое в матерчатых масках расставляют мой обед. С извращенным великодушием Эрран прислал мне превосходную еду. Когда его люди ушли, я поел немного, думая подкрепить себя для бравады, но во рту был привкус пыли и пепла, и я скоро оставил попытки.

Я слышал, как играет музыка за стенами моей тюрьмы. Ночью в Эшкореке всегда звучала мелодия или песня.

Я с силой ударил кулаком по свинцовой оконной раме, потому что эта ночь была не для песен.

Еще позднее дверь открылась снова.

Она лишь приоткрылась, и в щель прокралась единственная фигура, заключительная жуткая шутка. Эрран прислал мне мою последнюю женщину. Свечи дымили; сначала я не смог различить ее. Стройная, закутанная в тонкую ветхую кисею, в проблеске света мелькнула бронзовая маска – я собирался нагрубить, но сдержался.

– Воробей, – сказал я, – из всех их он не должен был присылать тебя ко мне.

Но она была слишком высока для Воробья. Внезапно кисея соскользнула с ее волос, и свет свечей ослепительно вспыхнул на них. Она подняла руку, чтобы стянуть маску, и на этой руке от пальцев до локтя была алая перчатка из крови.

Демиздор была моей гостьей, и в ее руке влажно блестел красный нож.

Лицо ее было белым. Она сказала, как будто это все объясняло:

– Я убила твоего стражника. Там был только один.

Должно быть, я направился к ней, потому что она протянула кровавый нож рукояткой ко мне.

– Что это может быть? – сказал я. – Эрран послал тебя сюда, чтобы я мог перерезать тебе горло в качестве последней земной радости?

– Эрран? Эрран не посылал меня.

– Зачем ты тогда пришла? Тебе так хочется ощутить вкус земли во рту?

Она сказала каменным голосом:

– Ты можешь убить меня, но тогда тебе никогда не уйти от них.

Я взял ее за запястье и вырвал кинжал из ее пальцев. Я сказал:

– То, что я должен умереть – твоих рук дело. Ты поощряла своего Золотого Медведя на его развлечение.

– Да, – сказала она.

– Тогда ты счастлива. Зачем говорить о побеге? Зачем убивать стражника?

Ее глаза были прикованы ко мне, пустые, как два зеленых камешка на бесцветном лице.

Она сказала так, как будто я ничего не произнес:

– Эрран поставил только одного бронзового у двери. Поскольку у тебя никого, кроме врагов, здесь нет, Тувек, принцу не пришло в голову, что кто-нибудь придет к тебе на помощь. У тебя есть друзья только среди женщин-усладительниц, а они никогда не осмелились бы помочь тебе. За исключением одной. Я призвала твою музыкальную девушку и взяла взаймы ее одежду и маску. Она скажет, что кто-то украл их у нее, если ее спросят, но я не думаю, что спросят. Дорога, по которой я тебя проведу, известна только очень немногим из золотых и серебряных; бронзовые ничего о ней не знают. Когда я подошла к этой двери, я сказала часовому, что Эрран послал меня к тебе на ночь. Когда он повернулся открыть дверь, я ударила его ножом. Я сделала это неуклюже, но он мертв. Я взяла кольцо-ключ. Другой стражник придет сюда через час, в полночь, когда они меняют караул. Нам надо спешить.

– Ты и так идешь слишком быстро для меня, – сказал я. – Я покончил с тобой, а ты – со мной, девушка. Я ни в чем не доверяю тебе.

На это она издевательски улыбнулась.

– Ты все еще дикарь, Тувек? Ты откажешься от своего единственного шанса только потому, что я даю его?

– Зачем давать его, в таком случае?

– Зачем, – повторила она. Что-то дрогнуло в ее пустых глазах, и рот ее задрожал. – Потому что я не могу избавиться от тебя. Потому что моя душа беременна ребенком, и этот ребенок – ты, и я никогда не смогу родить его, или освободиться от тебя. – И она схватила мои руки и впилась в них ногтями, и неподвижно и пристально смотрела на меня.

Я не сказал ей ни слова, потому что слов не было. То, что было во мне к ней, давно умолкло. Ее страсть и ее боль смутили меня; они не изменились или даже еще разрослись под маской презрения и ненависти.

– Значит, ты хочешь, чтобы я ушел отсюда, – сказал я. – Очень хорошо.

Я готов. Она отпустила меня и отвернулась, чтобы спрятать то, что незачем было скрывать, потому что я все уже понял.