Генри Олди - Маг в законе. Том 1

Ох, прижгут ему черти на том свете язычок!

Плещут волны, рябят, играет на них солнце расплавленным золотом, в глаза бьет; приходится щуриться, жмуриться. Интересно, а рыбы жмуриться могут?

Или только во сне?

– Ладно, судьба – дело тонкое. А вот чего попроще… Удачно ли на дело кодла сходит? Какая лошадь на скачках первой придет? Кому сегодня за столом карта попрет? У кого облавные псы на хвосте висят, а кому – гуляй, не хочу?! А биржа? а политика? а карьера?! Много полезного видок хороший сказать может.

– А здешний Туз – хороший?

– Лучшего не знаю! – это он серьезно.

– Так чего ты здесь, с нами плаваешь, когда Рашелька наверху?

– Потому что мелко плаваю. Я Валет, а она – Дама. У Туза с Дамой, видать, свой разговор сыскался, не для Валетовых ушей.

– Эй, Друц!

Вода разом ухает куда-то вниз, исчезает, я судорожно бьюсь на сыром песке – и просыпаюсь.

– Что, Княгиня?

– Кличут тебя… вместе с Акулиной. Поднимайтесь. Ваш черед.

Теперь, выходит, Дама лишней оказалась.

Ой, страсти-то какие! сам Туз зовет!

Вот представляется: сидит в темной горнице косматый дядька. Брови – клочьями, в глазницах – угли пылающие, насквозь прожигают; на груди, в волосах жестких – наколка синяя: Крест агромадный. Вроде как у попа его наперсник. Во рту, вместо языка, жало мудрыя змеи. Шевелится, по губам ползает. А на столе перед Тузом – шар хрустальный, и видится в том шаре всяко-разно-немерено…

Жалобный скрип ступенек под сапогами Друца, насмешливый – под моими сандалиями.

Это еще, мол, кто такая?

– Заходи, заходи, Валет. Дай-ка, взгляну на твою крестницу.

Женщина! Старушечка, одуванчик божий! А где Туз?! Горница и вправду полутемная, только никакого хрустального шара на столе нету. Вместо шара стоит пузатый самовар, две чашки с блюдцами, сахар колотый, печенье, варенье из кизила…

Оглядываюсь.

Больше никого в горнице нет.

– Я это, я, девочка. Не ищи.

Да она ведь мысли мои слышит-читает!

– Мысли читают, когда мысли есть. А у тебя прямо на лице все написано. Это при тебе Мишка-Головастик давеча помер?

– При мне… ну… не совсем при мне. Он напился пьяный, его к ручью отнесли. А потом Вадюхе-Сковородке поплохело – мы и ушли оттуда, от греха подальше. Идем, глядь – а он уже мертвый лежит, головой в ручье. Захлебнулся. Да ежели б я видала, как он тонет, разве ж я…

– Верю, девочка, верю. Только мне самой посмотреть надо. Ты согласна?

– Я?.. Да согласна, ясное дело… Ой, как это – посмотреть?

– А твоими глазами. Эй, Валет! – возражать не будешь, поперек масти не встанешь?

– Не встану, Туз. Раз надо в прикуп заглянуть – так тому и быть. Только по одной открывать будем, осторожно, чтоб у девки мозги набок не съехали.

– Это ты МНЕ говоришь, Валет?!

Показалось на миг: не старуха передо мной – коршун хищный! Были глаза, стали угли, нос крючком загнулся, когти уж навострила – вот-вот вцепится в нас обоих, примется на части рвать! В животе словно ледышка вдруг объявилась, ноги сами назад дернулись.

Прочь отсюда!

– Тебе, Туз. За свою крестницу я в ответе, не ты.

Встал между мной и коршуном вороной жеребец.

Тряхнул гривой.

– Знаю, Валет, – и вновь: сидит за столом горбоносая старуха-гречанка. Уж не мать ли той колдунье, что нас встречала?

Какая разница? – если чай пить зовет.

Чай у нее… крепок больно.

– Ну что ж, сдавай, Валет.

Был жеребец, да сплыл. Повернулся ко мне дядька Друц, улыбнулся вымученно:

– Не бойся, Акулина, она только посмотрит, как дело было. Ей знать надо.

– А я и не боюсь!

Вру я. Боюсь. Да так, что коленки трусятся. Уж и на стул усадили – а все одно трусятся. И в глазах темнеет, темнеет, холодом из углов веет… Вот так, небось, смерть и приходит!

Только это не смерть. Это Друц мне на голову с двух сторон ладони свои положил, пальцами глаза прикрыл. Как поняла: сразу спокойней стало, и страх убежал – лишь чуток в животе осталось; и холод остался. Ну да ладно, стерплю! Чай, не зима. Знать бы, как эта Тузиха мне в голову лезть собирается? Не клещами же?! Нет, дядька Друц такого бы ей в жизни не позволил, будь она хоть Тузиха, хоть черт с хвостом, хоть ангел Божий! Дядька Друц – он…

– Вспоминай, Акулина. Михаила-Мишка вспоминай, хозяина, гостей… всех!

И – само перед глазами встало: вновь Мишок, будто живой, передо мной. Смеется, вина мне в стакан подливает, себе подливает, и знать не знает, бедолага, что не вино то – погибель его! Я ему сказать хочу – а язык ерунду молотит. Мишок опять смеется, тянется к бутыли…

Бутыль трясется в его руке, булькает, захлебываясь, вино разливается по столу кровавой лужей – а я вдруг ловлю взгляд сидящего напротив землемера. Пустой взгляд, оловянный. Как… как у того душегубца на заимке.

Господи! Да сколько ж его вспоминать-то буду?! Забыть бы…

А лицо в складках все наплывает, наплывает, пуговицы оловянные в оторочке ресниц уж рядом совсем, донага раздевают, душу наизнанку выворачивают – и не пойму: землемера то глаза, или Петюнечки-душегубца с лесной заимки, или… или это Туз-коршун в душу мне смотрит, в Друцевы руки своими когтями поверх вцепилась – не оторвешь; сжимает, сжимает мне голову – вот-вот лопнет головушка моя разнесчастная; а пуговицы жгут, сверлят взглядом, требуют неведомо чего. Да я бы ответила, отдала все, что есть, кабы знала – что! Дяденька Друц, спаси меня, спаси и сохрани! Ведь она сейчас всю душу мою выпьет! Не она – он, он, Петюнечка-душегубец! он и тятю моего зарезал, и меня теперь убить хочет, из могилы вылез, упырь, оттого-то и холодом от него веет, исчадия адского! Вот только почему на нем мундир цивильный с петличками, и усы сосульками?.. Да не цивильный на нем мундир – жандармский! По мою душу явился, ротмистр-землемер, вон и мыльная веревка с петлей в руках! Удавить решил! Не хочу! Не хочу умирать! Дяденька Друц, спаси!

Где же ты?!

– Хватит, Туз! Не в масть прикуп пошел. Хватит, я сказал!

И разом лицо землемера-Петюнечки-ротмистра бледнеть начало, рябью подернулось; вроде как сквозь воду смотрит. Да и не землемер это, и не душегубец – Мишок-утопленник на меня из ручья глядит, а мундир жандармский, один, без человека в нем, по степи прочь уходит, уходит… ушел.

Совсем.

Опасно заглядывать в глаза Видоку; а Тузу-Видоку – опасней опасного. Решились? ну тогда смотрите:

…зеркало!

Вот только почему в нем нет отражения? Почему вы не видите в нем себя? Хотя нет, начало проявляться:

…вершина.

Одинокая, покрытая снегом. От высоты и разреженного, морозного воздуха захватывает дух. Холодной белизной сверкают ледяные глетчеры, и мрачными черными отбесками отвечают им стекловидные изломы базальта.

Мертвая, пугающая красота.