Марина Дяченко - Шрам

Он остановился, сразу ослабевая — Фагирра чётким подготовленным движением поддержал его, крепко взяв за руку повыше локтя. На крюках и полках в избытке хранились не тронутые ржавчиной, содержащиеся в полной готовности инструменты — клещи и свёрла, тиски для ступней и коленей, доски, усеянные иглами, многохвостые плети, ещё что-то отвратительное, от чего Эгерт поспешно отвёл глаза. Посреди пыточной помещалась жаровня, в которой дотлевали последние угольки, рядом стоял трёхногий табурет и кресло с высокой спинкой — точно такое же, как оставленное в маленькой пустой комнате кресло Фагирры. На небольшом возвышении мечущиеся глаза Солля разглядели истёртый деревянный топчан со свисающими хвостами цепей.

Теперь он вспомнил, где видел плечистого хозяина пыточной. В День Премнооголикования тот взошёл на эшафот вместе с судьёй и приговорёнными — тогда в руках его был топор, он нёс его так же скромно и буднично, как буднично и деловито принялся сейчас раздувать угли в жаровне.

— Эгерт, — тихо спросил Фагирра, по-прежнему поддерживая его за руку, — где находится золотая безделушка, принадлежавшая декану, медальон?

Угли из чёрных становились малиновыми — из палача получился бы отменный истопник. Эгерт захрипел, пытаясь произнести хоть слово.

— Помните, я тогда спрашивал вас о сейфе… Наши люди обыскали кабинет декана — и ничего не нашли. Где медальон сейчас, вы знаете?

Солль молчал, и на краю его замутнённого ужасом сознания теплилась мысль: кощунство… кабинет… стальное крыло… они осквернили… Господин декан, где вы…

— Эгерт, — Фагирра заглянул ему в глаза, — меня очень интересует этот вопрос… Поверьте, что крики пытаемых не доставляют мне никакого удовольствия. Где?

— Я не знаю, — сказал Солль неслышно, но плащеносец прочёл его слова по губам. Медленно и красноречиво перевёл взгляд с Эгерта на палача, с палача на жаровню; вздохнул, потирая уголок рта:

— А ведь вы не врёте, Солль… Любому другому я не поверил бы, но вы… Жаль, но вы действительно не знаете, — и Фагирра выпустил его руку. — Знает Тория. Да?

Эгерт чуть не упал. Не сознавая, что делает, хотел присесть на топчан — и отшатнулся; Фагирра мягко подтолкнул его в кресло, и Эгерт, не удержавшись на ногах, ударился затылком о высокую деревянную спинку. Руки его мёртвой хваткой вцепились в подлокотники.

Палач вопросительно уставился на Фагирру — тот устало бросил ему:

— Погоди…

Подтянув трёхногий табурет, он уселся перед Соллем, устилая пол складками плаща:

— Я повторю: вы мне симпатичны, Эгерт… У меня нет от вас тайн. Законом предусмотрено наказание за отказ от дачи свидетельских показаний или лжесвидетельство: уличённых в этом преступлении карают сразу же, вырывая солгавший язык… Покажи клещи, — обернулся он к палачу.

Смерив Эгерта взглядом опытного портного, тот метнулся в угол и вытащил из гремящей груды подходящее, по его мнению, орудие. На изогнутом клюве клещей поблёскивало масло — палач был мастеровит и аккуратен, и даже рукоятки клещей были приспособлены для особой надобности, отточены, как два гигантских шила.

Эгерт зажмурился.

— Не поможет, — вздохнул Фагирра в наступившей для Солля темноте. — Не поможет, Эгерт, что вы, как ребёнок… Это жизнь, бывает всякое, нечего закрывать глаза… Ну ладно, не надо, не смотрите. Суд состоится, по всей видимости, послезавтра — за вами присмотрят и придут; нужно ли говорить, что удирать не стоит? Не нужно, вижу, вы сами понимаете… А если вам понадобятся через пару дней деньги на дорогу в Каваррен — я ссужу, а вы потом вернёте… Да?

Эгерт попытался вспомнить смеющееся лицо Тории — и не смог.

Изуродованный Мором город снова хотел жить.

Из далёких и близких мест являлись наследники, претендующие на осиротевшие и порядком разграбленные дома, мастерские и лавки; тут и там затевались склоки и тяжбы. Ремесленные цеха, изрядно поредевшие, отступили от освящённых веками правил и принимали в свои ряды даже недоучившихся подмастерьев; в городские ворота с рассвета и до ночи валом валили весёлые и злые провинциалы — в основном молодёжь, честолюбивая и желающая немедленно выбиться в люди, то есть разбогатеть и жениться на аристократке. Аристократы возвращались тоже, и по мощённым улочкам снова разносился стук копыт и колёс, снова покачивались паланкины в руках ливрейных слуг; на улицах снова появились дети: розовые карапузы на руках кормилиц и чумазые трущобные ребятишки одинаково радовались выпавшему наконец чистому белому снегу.

Днём в городе царило оживление — но ни одна ночь не обходилась без стонов и слёз, кошмаров и горестных воспоминаний. По нетронутым ещё пепелищам бродили сумасшедшие, потерявшие рассудок в дни Мора — их жалели и боялись даже бродячие собаки. Не было семьи, не понёсшей утрату, и потому так всколыхнулся город, когда осипшие на холоде глашатаи поведали о предстоящем процессе.

За одну ночь в университете не осталось ни одного целого окна; те из горожан, кто не поверил в гнусное преступление декана и его дочери, вполголоса переругивались с соседями и домочадцами, приводя в доказательство своей правоты один только убийственный довод: не может быть! Большинство сомневалось, кривило губы и пожимало плечами: маги… Кто их знает… Этих магов простому человеку не понять, а ведь Мор явился откуда-то… Колдуны, пусть им…

На площади случилась драка — группка студентов насмерть сцепилась с озлобленными мастеровыми, и дело дошло до крови, и только суровое вмешательство стражи положило конец побоищу; студенты, избитые, оскаленные, удалились в университет, и вслед им летели камни.

Ещё вечером накануне процесса у здания суда появились первые зрители; на рассвете площадь была запружена народом так, что стражникам пришлось пустить в ход плётки, чтобы очистить дорогу в здание. Перед вереницей направляющихся в суд служителей Лаш люди расступались сами, охая и давя друг друга; университет зиял разбитыми окнами, но толпа студентов, прорываясь сквозь окрики и оскорбления, явилась тоже. Четверо дюжих стражников с пиками наперевес препроводили в здание суда одного из них, высокого и светловолосого, со шрамом на щеке — поговаривали, что он-то и есть основной свидетель.

В зал пустили далеко не всех — но, учитывая важность дела, судья милостиво разрешил горожанам занять и пространство в дверях, и коридор, и ступени, так что просторное помещение суда оказалось связанным с площадью широкой человеческой лентой; люди передавали услышанное из уст в уста, как передают по цепочке воду во время пожара, и всё, сказанное в суде, становилось через несколько минут достоянием площади.

Начало слушания всё откладывалось и откладывалось; сидя на длинной скрипучей скамье, Эгерт равнодушно смотрел, как переговариваются за спинкой пустого судейского кресла служители Лаш, как чинит перья канцелярист, как мостятся на скамейке напротив какие-то перепуганные лавочники — тоже свидетели, свидетели Мора… Всё должно быть по правилам. Жаль, что нельзя призвать в суд тех несчастных, чьи тела покоятся под холмом, жаль, что нельзя призвать декана Луаяна… Ему не встать из под земли — даже на помощь любимой дочери.